Ландыш и тюльпан — соперники в битве за корону самого популярного цветка 60-х. В календарном смысле песенка про ландыши родом из конца предыдущего десятилетия. Ну так 60-е и начались раньше календарной отмашки. А когда уже и календарный отсчёт пошел, начался самый настоящий ландышевый бум. Парфюмерия, магазины галантереи и женской одежды, кафе и коктейль-бары — не было в стране формата или реалии, куда не пытались бы приторочить прохладный шарм весеннего цветка. Самый монументальный вариант ландыш-мании — парковые фонари, на изогнутые дуги которых навешивались с ровным зазором лампы в белых матовых плафонах. Собственно осветительный эффект у этих конструкций был не ахти какой, зато визуальная ландышевость аж зашкаливала! Самым же шиком было, если аллея таких ландышевых фонарей упиралась в стеклянную парковую кафешку под названием «Ландыш». Вот уж рекурсия-то какая была!

Вообще-то, мозаика — довольно древняя художественная техника. Первый свой расцвет она пережила в Римской империи. И в 1930-х была достаточно популярна. Но настоящий мозаичный бум начинается именно в 60-х. Это счастливо совпали нарядная декоративность технологии и тогдашняя мода на простоту изображения. Стилизованные, чуть схематичные образы 1960-х было легче выкладывать из цветных кусочков, чем тяжеловатый, нагруженный тенями и полутонами реализм зрелого «сталианса». По части материала мозаичное искусство стало всеядным — в ход шли не только смальта, слюда и самоцветные камни, но и субстанции не очень благородные — битое стекло, осколки отделочной керамики и посуды, и даже береговая галька.

Например, из осколков кафеля сделано культовое панно «У самовара», украшающее не менее культовую «Пышечную» на улице Станиславского. Пространством самовыражения для художников-мозаичников стало практически всё, что имело пространную плоскость стен — дворцы культуры, глухие торцы панельных и кирпичных домов и даже бетонные павильоны автобусных остановок.

Самым шиком по эстетической результативности и объёму самовыражения было украсить мозаикой сразу несколько торцов хрущёвок или девятиэтажек. Была в ту пору такая градостроительная мода — расставлять несколько однотипных зданий рядком, торцами к красной линии улиц. Такой приём любили приберегать для магистралей — там цепочки мозаик смотрелись шикарно, словно набор гигантских праздничных открыток.

Сгубила эту праздничную эстетику её технологическая мелкотравчатость: под воздействием грубиянки-природы стеклышки и камушки со временем вываливались из плоскости рисунка, подбирать им замену тон в тон было лень и некогда. И постепенно из украшения мозаика превращалась в позорище. А некоторые панно погибли и вовсе глупо — под напором примитивных коммерческих интересов. Например, именно так было уничтожено большое панно «Мир науки и космоса» на новосибирском Доме проектных институтов. В крыло, украшенное этой мозаикой, въехала сетевая кофейня с миленьким, уютным именем. Заровняла стену до аккуратной белизны. И прорубила в ней прельщающие витрины. Долгосрочного успеха этот адрес сети не принес. Совпадение? Не думаю.

Царевна из древнего Египта в 60-х стала настоящей fashion star. Ей нынешние уткогубые дивы могли бы позавидовать. Она была везде, она была тотальна! Точёные черты лица, загадочная полуулыбка, безупречно нарисованные стрелки у глаз — всё в этой девушке было лыком в строку, всё суперактуально. Её было так легко представить в плащике из болоньи, в полупрозрачной косынке с тонким люрексом и в туфельках на каблуках-гвоздиках. Целлюлитные богини Рубенса и запудренные до трещин маркизетки стиля рококо изнывали от зависти в своих кудрявых рамах — они были безоговорочно старомодны для 60-х. Чистая музейщина. А Нефертити удалось. Египтянка в голубой тиаре летящей походкой проскользнула в самую неоновую актуальность. «У-у, везучая стерва!» — думали, наверное, маркизетки и толстухи-богини.

Пожалуй, самый модный мегаполис 60-х. Остальная страна знала про него не так уж много, но даже фрагментарные сведения были сочными и аппетитными: это в Сибири, там живут смелые и прекрасные сибиряки-здоровяки, играючи жмущие в кулаке ядро атома (очкастые, но при этом мощные, как киношный Супермен), там таёжная ширь, там небесная синь и супернаука. И сказочный Академгородок. Который то ли город-лес, то ли лес-город. Короче, там всё не так, как в усталых москвах-ленинградах, там всё иначе. Всё звёздно и хрустально. Багульно и ромашково.

Имея такие романтичные, хотя и мракобесные представления, романтики из Центральной России и союзных столиц устремлялись в Новосибирск в поисках себя. В рефлексивном кино 60-х герои, запутавшиеся в чувствах и планах, в финалах фильмов часто отбывали в Новосибирск. Что засчитывалось как хеппи-энд. Потому что это ж не каторжная Сибирь, а мир светлого будущего.

А вот рефлексанты, которым не хватило духу отбыть в Новосибирск, отправлялись в другой супергород — в Таллин. Таллин и Новосибирск — страстные соперники на карте духовных поисков тогдашней молодёжи.

Самый популярный зоологический образ 1960-х. Секрет тогдашней пылкой любви к оленям прост: это очень силуэтное, очень графичное животное. А графика была для эпохи, пожалуй, главной формой самоосмысления. Первое триумфальное явление оленя в советский предметный мир случилось ещё в конце 50-х — в виде капотной фигурки «Волги ГАЗ -21».

Ну а потом как прорвало! Ломанулись целые стада. На полки сувенирных и игрушечных магазинов, на текстиль и фарфор, на упаковку вафельного торта «Север» и на бока ёлочных шаров. Ну, и на свитера, конечно. Лыжник в свитере с оленем — такой же титульный герой эпохи, как и космонавт. Или как физик-ядерщик. Или как бард-каэспэшник. Или альпинист. Впрочем, физик, бард, альпинист и лыжник вполне могли столпиться в одном и том же теле. Например, некоторые жители Академгородка все эти образы совмещали в себе одном. Эпоха была такая — в моде была многогранная социализация.

Самый экзотичный, «самый заграничный» культобъект тогдашнего Новосибирска. Начали его строить как Дворец вальсов — оригинальную «социалку» НЗХК. Правда, вскоре шум по этому поводу подняла «Правда» — главная и самая кондово праведная газета страны. В ту пору в редколлегии «Правды» ещё водились цельнометаллические люди, которые в сознательном возрасте Ленина и Крупскую видели, потому реакция была примерно такой: «Целый дворец для танцев? Совсем там обнаглели в своей фрондёрской Сибири?! Ещё коврик для мыши придумайте!»

Во избежание дальнейшего накала классовых страстей стройку, говоря современным слогом, «быстро реконцептнули». И достроили как молодёжный клуб. Правда, не в той трактовке, как его понимали в СССР (понимали-то как компакт-вариант Дома культуры — с кружком мягкой игрушки, с хором патриотической песни и ансамблем балалаечников), а в трактовке сугубо западной. Для бита, твиста, свинга и всяких прочих блюзов. А вальсов там, к слову, было по минимуму. Так что зря «Правда» ярилась. Вальсам это не дворец. Да и вообще не дворец. Никакой узорчатости, бескомпромиссный модернизм. Вместимость больше тысячи человек, огромный танцпол и актуальное изобилие стекла и металла — это диво впечатляло даже юных столичных снобов. Ибо «Отдых» ошеломительно напоминал танцевальные заведения Риги, Вильнюса и Таллина — полузаграничных советских столиц.

Текстильное олицетворение 60-х. Правда, тогда он был больше известен под названием «лавсан». И это импортно звучащее слово, как ни странно, сугубо русское. Аббревиатура серьезного научно-промышленного учреждения — Лаборатории высокомолекулярных соединений Академии наук СССР. Именно там в 1940–50-х наперегонки с США шла работа над полиэфирными материалами. И к 1950-му был получен первый советский полиэстер — расплав полиэтилентерефталата, продукт глубокой нефтепереработки.

Между первым лабораторным образцом и первой промышленной партией для Легпрома оказалось десять лет. Впрочем, в СССР такой разрыв большим не казался. И медленно запрягая, индустрия полимерных текстилей бойко поехала. К середине десятилетия лавсан-полиэстер превратился в ткань-хит и в ткань-мечту.

Причины всенародного обожания были просты: ткань эта не образовывала катышков, хорошо отталкивала грязь и дождевую воду, легко отстирывалась в негорячей и даже совсем холодной воде, после стирки практически не требовала утюга, да и не мялась, по большому счёту. В модных журналах того времени самым воспеваемым товаром были мужские костюмы из полиэстера и мужские брюки из полиэстера. «Мужчина в брюках из лавсана элегантен круглый день» — реальный тогдашний заголовок. Лавсановые брюки при проходке их умеренно разогретым утюгом давали безупречные, практически вечные стрелки. Под горячим же утюгом они плавились и растекались — ну, это уже издержки прогресса.

Вот такой дивный материал с уймой достоинств. Чайной ложечкой дёгтя в сей цистерне мёда было то, что полиэстер/лавсан искристых 60-х был малопригоден для живых людей — он не пропускал воздух, давал телу мощный парниковый эффект и феерически искрил. Зато отлично подходил для магазинных манекенов — он так красиво мерцал и переливался под лучами витринных софитов!

Иконический персонаж 60-х. Сюжеты о роботах — «Камо грядеши» той атеистической эры. Робот — её новый мессия, её новый Адам. Шестидесятые буквально бредили скорым пришествием роботов. Эпоха, словно заневестившаяся барышня, то и дело томно поглядывала в окошко светёлки. Дескать, не идёт ли там мой мил дружок? Не спустился ли с горочки на упругих подрессоренных ногах?

Отзываясь на сокровенные чаяния, советский кинопром выпустил аж два сюжетно близких фильма об андроидах. На Одесской киностудии в 1966-м вышел фильм «Формула радуги», снятый Георгием Юнгвальдом-Хилькевичем, а «Ленфильм» год спустя заворожил публику картиной Ильи Ольшвангера «Его звали Роберт».

Сюжеты там похожи, как родные братья. Но если одесский фильм про жлобоватого робота Яшу большого зрительского успеха не имел и был заклёван кинокритиками за композиционную неряшливость, то фильм про робота Роберта стал лидером проката 1967-го.

Снимали его среди новейшей ленинградской застройки — льдистый северо-западный модернизм лучше олицетворял будущее, чем пёстренькая Москва или разухабистая Одесса. А нордическая, стерильная, даже несколько неживая красота Олега Стриженова выглядела столь убедительно, что всем верилось: роботы совсем рядом, уже у порога. Никаких фобий по этому поводу общество еще не испытывало, робот казался безупречным помощником и соратником. Про пневматическую фигу в кармане его спецовки тогда ещё не очень часто думали.

В 60-х в крупнейших городах СССР практически одновременно открылись универмаги «Синтетика». Построенные по передовым канонам торговой архитектуры, с просторными залами, большими витринами и монументальными газосветными вывесками, они должны были сфокусировать потребительское внимание граждан на самых передовых, по тогдашним разумениям, товарах — на изделиях из полимеров. Пластмассовые и резиновые игрушки, лавсановый текстиль, акриловый трикотаж, сумки и обувь из кожзаменителей, пластмассовая галантерея и бижутерия — каноничный универмаг «Синтетика» иллюстрировал грядущий триумф нефтехимической отрасли со всей энциклопедической обстоятельностью. Пластмассовый мир из сумрачной песни Егора Летова ещё не казался мрачной метафорой, а вкусно переливался глянцевым яблочным румянцем.

Пожалуй, не было в 60-х более понятной иллюстрации к слову «апофеоз», чем фасад универмага «Синтетика» в любом городе СССР: под сенью огромного неонового слова — полистироловые манекены Киевского комбината торговой рекламы, на полистироловых отроках — несгибаемые, как Павка Корчагин, лавсановые брюки, на девах — лавсановые платьица, сияющие под светом рампы, на их выях лебяжьих — пластмассовые, псевдоянтарные и ложномалахитовые бусы Московского комбината художественной галантереи, а вокруг — тучные надувные звери таллинского завода «Тигур» и гигантские розы из кручёного полиэтилена. Наверное, самый фееричный образ такой торговой точки нам оставил всё тот же фильм про робота Роберта. Там главгерой, осмысляя свою идентичность, задумчиво созерцает в витрине ленинградской «Синтетики» идеальных девушек в полиэстере. И сам он тоже в полиэстере. В упоительно небесном по цвету и совершенно несминаемом костюме. Робот в лавсане рассматривает витрину универмага «Синтетика» в поисках идентичности — и никаких цинично-панических подтекстов! Такое было возможно только в 60-х — в самую технократичную и самую идеалистичную эпоху.