Галломания в СССР. Жё не манж па сис жур, или Увидеть Париж и умереть

Да, использование языка в годы советской власти сильно сократилось, но в обиходе всё равно звучало «ламур-тужур», «пардон»-«мерси» и «жётэм»/«жёвузэм»… К тому же миф, как и положено, с какого-то момента начинает сам поддерживать и продвигать себя, почти не опираясь на объективные условия. Это и происходило в СССР с мифом о Франции как стране кружевных клошаров и обсыпанных сахаром импрессионистических лягушек.

Эпитет «французский» обозначал что угодно — от любви и поцелуя «по-французски» до французских духов и мяса «по-французски». При этом никакого отношения наша свинина, запёченная с сыром, помидорами и майонезом, к французской кухне не имела, как и обязательный к новогоднему столу «оливье» — к рецепту французского шеф-повара (да он и считается во всем мире, в том числе во Франции, «русским салатом»). То же самое и с тортом «Наполеон», придуманным в России.

С духами, положим, язык не врал: французские духи в СССР действительно были французскими. Но в бочке советских ароматов («Красного мака» и «Красной Москвы», обрусевшего за постреволюционные годы «Шипра», бесчисленного числа одеколонов с мужскими именами) капля настоящего французского парфюма была не то что неразличима, но труднодостижима. Как и любой аутентичный «западный» продукт, французские духи были страшным дефицитом, который был доступен далеко не всем. Купить Climat (их в «Иронии судьбы» Ипполит дарит Наде), «Фиджи», «Чёрную магию» или «Пуазон» можно было только в Москве, в нескольких магазинах (ну, и в магазинах «Берёзка» за чеки, куда простым смертным вход был запрещён). И даже в этих магазинах они стоили бешеные деньги.

Ореалевский флакончик Climat — 25 рублей, столько же — выпускаемые Ги Ларошем «Фиджи» (это, к слову, тот самый дизайнер, придумавший платье с обнажённой спиной Мирей Дарк для «Высокого блондина», о котором упоминалось в одном из предыдущих текстов «Галломании»), Magie Noir фирмы Lancome — 45 рублей за маленький флакон, 70 — за большой, диоровский Poison (в переводе «Яд») — 30. При средней зарплате чуть больше ста рублей в месяц простой советский человек такие ароматы позволить себе не мог.

А «Шанель № 5» была совершенной легендой, почти недоступной… Галина Волчек вспоминала, как её тогдашний муж Евгений Евстигнеев подарил ей коробочку духов Vol de Nuit («Ночной полёт») на гастролях в Румынии, купив у фарцовщиков, — она была предана этому аромату всю жизнь. Лиля Брик постоянно напоминала сестре, Эльзе Триоле, супруге писателя Луи Арагона, чтобы та прислала ей духов.

Мужской настоящий французский одеколон стоил не дешевле — редкий Balafre обходился в «четвертак», но его ещё надо было «достать». В начале 80-х советская парфюмерная промышленность, сильно нарастившая за двадцать лет объёмы производства, стала выпускать совместный с французами продукт на фабрике «Свобода»: женский аромат «Тет-а-тет» и два мужских одеколона — «Консул» и зелёного цвета «О'Жён», оба стоили немало, за десятку, но шли нарасхват.

Тут стоит упомянуть вот о чём: в СССР одеколоны для мужчин часто использовались не по прямому назначению, не для наружного применения, а внутрь. Это происходило чаще всего по причине неимения под рукой другого алкоголя (в стране победившего социализма периодически с этим возникали проблемы, усугубившиеся с началом перестройки, в абсурдную кампанию борьбы с пьянством). У меня был приятель, большой специалист по одеколону, продегустировавший десятки, наверное, сортов… Один мой «Консул», подаренный девушкой, между прочим, выпили однажды мои напарники по рыбообрабатывающему цеху на Курилах — другой спиртосодержащей жидкости было не достать.

Нечего и говорить, что многовековая, великая традиция французского виноделия в СССР была известна понаслышке — как анжуйское вино из «Трёх мушкетёров». «Советское шампанское» и советские (армянские, грузинские и прочие) коньяки лишь отдаленно напоминали о своём французском происхождении. Да, шампанское в СССР по утрам пили только аристократы и дегенераты, коньяк, как считал народ, отдавал клопами, коньяк «Наполеон» становился «героем» фольклора, а в обычной жизни предпочитали сладкие креплёные вина и портвейны, к португальским образцам тоже отношение имевшие весьма отдалённое… А уж о вине и говорить нечего — ни бордо, ни бургундского, ни какого другого никто даже не нюхал.

Сложившееся представление о «французском шике» и «французском шарме» было не то что совершенно превратным, но очень далёким от реальности.

То есть из книг, кино, немногочисленных телепередач, в том числе пропагандистских, типа «Международной панорамы»: «Приближается Новый год, но нерадостны лица простых парижан…» И реальных событий, которые тоже сразу же становились легендой.

Как, например, первый показ моделей Christian Dior в Советском Союзе, первое в стране дефиле западного модного дома. В июне 1959 года самолёт Air France с дюжиной моделей (в СССР говорили «манекенщиц») под руководством молодого Ива Сен-Лорана, который тогда возглавлял Дом Dior, приземлился в Москве. Показы проходили в зале «Труд» ДК «Крылья Советов», на них пускали только по приглашениям, которые выдавали номенклатуре, родственникам чиновников, а также представителям лёгкой и текстильной промышленности.

Модельер Ирина Крутикова, посетившая один из показов, вспоминала: «Модели были невысокими, худыми, ходили по подиуму неспешно». Некоторые комплекты имели российские названия «Надежда», «Татьяна».

Прогулки по Москве и поездку в Архангельск моделей в платьях французского модельера запечатлел американский фотограф Говард Сочурек, репортаж вышел в журнале Life, эти снимки в более-менее приличном качестве сейчас можно найти в сети.

Их стоит посмотреть: в ГУМе, советском храме изобилия, на улицах, в метро хрупкие француженки в экзотических платьях и шляпках выглядят рядом с советскими женщинами в фуфайках и платках как инопланетянки… Ну и на лицах советских граждан, соответственно, целая палитра эмоций: недоверие, настороженность, восхищение, зависть, иногда враждебность. Короче, это был эстетический шок. Причём для обеих сторон. Есть инструкция для моделей, отправившихся в тур, — будто они летят на другую планету с незнакомой цивилизацией.

Если кто думает, что фотограф тогда специально выбирал такие ракурсы и сюжеты, он может найти московские фотографии великого Картье-Брессона, снимавшего в Москве через год, — художественности больше, больше внимания советским людям, но быт — одежда, интерьеры, улицы — ровно тот же.

Понятно, что высокая мода, «от кутюр», она и сейчас не для массового пошива, но в СССР вся швейная промышленность руководствовалась годовыми и пятилетними планами и хоть и менялась, уходя от «сталинского гламура» и обиходных тканей в цветочек, но медленно и неуклюже… Повседневная мода тем не менее проникала в массы — нет, не через журналы, скорее через кино, которое становилось школой жизни, каналом приобщения к западному стилю. Одежда, манеры, движения и внешний облик усваивались в первую очередь с экрана.

Вот что пишет исследователь советской цивилизации Наталья Лебина: «Советский зритель видел на экране не только одежду, причёски, макияж, но и походку, манеру носить вещи, общаться, проявлять любовные чувства. Кроме того, в зарубежных фильмах показывались покупки, подарки, практики ухода за собой, формы проведения досуга — всё, что составляло другой мир, явленный кинематографом здесь и сейчас неизбалованному советскому зрителю…»

После фильма «Колдунья», например, в котором сыграла юная Марина Влади, в моду вошли распущенные светлые волосы. После фильма «Бабетта идет на войну» с тогдашней секс-бомбой Брижит Бардо прогрессивные советские девушки в начале 60-х стали сооружать на голове причёски «бабетта». В стране, где до этого с подозрением относились к ненормативной ширине штанов и длине волос, это было поначалу вызовом и демонстрацией своей «продвинутости», хотя постепенно, лет за десять, такие причёски стали в советском кино маркером персонажей скорее отрицательных — неглубоких, бездуховных горожанок, озабоченных только внешним видом и больных «вещизмом».

Поэтому главными событиями начала «оттепели», второй половины 50-х годов, были события преимущественно культурные: Первый международный фестиваль молодёжи и студентов 1957 года в Москве, визит «Диора», выставка Пикассо 1956 года в Москве и Ленинграде, выставка французской фотографии «Живой Париж» 1959 года.

Выставка Пикассо была настоящей бомбой. Конечно, его принимали в СССР прежде всего как сторонника компартии и автора «Герники» и графической голубки, ставшей символом борьбы за мир во всем мире. Но совчиновники от искусства недоглядели, и Пикассо на свою выставку сам отбирал работы — в том числе самый, как у нас считалось, «формализм». В комплекте с коллекциями Пушкинского музея и Эрмитажа выставка была радикально отличающаяся от господствующего соцреализма. Ажиотаж тоже был нешуточный — в очередях надо было провести несколько часов.

Важной частью выставки было обсуждение — на стенде в холле можно было оставлять отзывы. Они были разные — от саркастических до восторженных. В Ленинграде молодёжь хотела провести публичное обсуждение — милиция предприняла всё, чтобы оно не состоялось, площадь Искусств была оцеплена, а инициаторов задержали. Так подтверждалась формула ещё дореволюционных времён, в соответствии с которой современный художник — это и бунтовщик, революционер.

Таких эксцессов, правда, больше не было. Туристический бум второй половины 50-х (инфраструктура не справлялась, в 1956 году было всего 40 тысяч интуристов, а к 1960 году ожидалось 50 тысяч туристов только из капстран) быстро был свёрнут, считается, что после того как над Уралом 1 мая 1960 года сбили американский самолёт-разведчик, страна снова стала «закрываться» — меньше приезжало туристов, советских людей стали выпускать в капстраны с большим трудом, стал сокращаться культурный и научный обмен.

Десятидневный визит советских поэтов в Париж в 1965 году (большая делегация во главе с Алексеем Сурковым, автором стихотворения «Бьётся в тесной печурке огонь…», в которую входили Александр Твардовский, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Леонид Мартынов, Виктор Соснора, Роберт Рождественский, Борис Слуцкий) с многочисленными встречами и выступлениями, посещением кладбища Пер-Лашез и Стены Коммунаров был скорее исключением, потом таких масштабных событий не было, писатели отправлялись маленькими группами и поодиночке. К тому времени загранпоездка стала привилегией, писатели разделились на «выездных» и «невыездных», и только выездные могли доносить до советского читателя свои впечатления о «городе света», «культурой столице мира». Вознесенский и Евтушенко, любившие громко жаловаться на непонимание и притеснения, из заграницы между тем не вылезали.

Впечатлений этих много, и они невероятно интересны. Поэты вслед за Маяковским оставили обширные подборки «парижского текста», особенно объёмными были парижские стихи Евгения Евтушенко, в которых фигурирует как обязательный набор туриста и перечисление реалий (Нотр-Дам, Эйфелева башня, бульвары, рестораны, устрицы, клошары и т. п.), так и попытка идеологического советского взгляда на «город контрастов».

Гораздо менее известны путевые заметки (сегодня называемые травелогами) не столь популярных авторов — в начале 80-х многие тексты были собраны в сборник «Советские писатели о Франции», в который, понятно, вошли только благонадёжные авторы. А вот Виктор Некрасов, например, к тому времени эмигрировавший в Париж, или Анатолий Гладилин, естественно, туда попасть не могли, к концу 70-х сама возможность поехать в Париж была из разряда невозможных вещей, как космическое путешествие. Некрасов, лауреат Сталинской премии за роман «В окопах Сталинграда», франкофил и диссидент, вспоминал первый визит в Париж начала 60-х — он, писал, бродил по французским улицам и не зашёл ни в один музей, даже в Лувр.

Уже заканчивая этот цикл, несколько дней назад, набрасывая вот этот текст, я обнаружил, что в издательстве Гарвардского университета в 2019 году вышла книга американской русистки Элеоноры Гилберд под названием «Увидеть Париж и умереть: советская жизнь западной культуры» (To See paris and Die: The Soviet Lives of Western Culture, на русский не переведена). Меня не удивило, что в названии использован известный, как сегодня принято говорить, мем — фраза Ильи Эренбурга, переиначенная на французский манер поговорка о Неаполе, давно уже ушла в народ. Порадовало то, что в книге автор, рассматривая Париж как олицетворение всего западного мира, обозначает ровно те же реперные точки советской вестернизации (выставка французской живописи, визит Дома Диора и проч.), те же каналы проникновения информации (кино, литература, шансон, искусство, мода), перечисляет тех же «агентов влияния» (Ив Монтан, Брижит Бардо, Илья Эренбург, Пабло Пикассо и др.), что и я в этих своих заметках. Конечно, в книге гораздо больше цитат из документов, прессы, литературы, гораздо подробнее описывается контекст времени, конечно, книга более аналитична, но в целом она о том же — о том, как советский человек влюблялся в неведомый ему «Запад», придумывал его для себя и жил с этим образом…

Там есть несколько страниц прелюбопытных наблюдений о том, как советские люди, попав в впервые в Париж, воспринимали его через призму литературы (маршруты по стопам Д'Артаньяна, Растиньяка или Жюльена Сореля) и искусства (парижские пейзажи описываются в серо-лиловых тонах, в полном соответствии с колоритом картин импрессионистов, Моне и Писсарро). О том, что театр улицы становился главным туристским аттракционом, что больше всего поражали целующиеся публично парочки. О том, что парижский миф долго был определяющим в оптике советского человека, и только у советских писателей-эмигрантов (Лимонов, Некрасов, Юрьенен, Савицкий) появляется другое, более реальное, с упором на негатив, видение французской жизни.

Да, представления советских людей о Франции и французской жизни были литературны, закультурены, фрагментарны, неточны, приблизительны, будто осколки зеркала, в придачу искривлённого… Можно добавить, что они были утопичны и идеалистичны, советский человек, не доверявший официально пропаганде, французскую жизнь конструировал «В розовом цвете», как в знаменитой песне Пиаф.

К началу 80-х образ Парижа стал в массовом сознании настолько иллюзорным и сказочным (об ощущении нереальности впервые увиденного Парижа вспоминала уже Ахмадулина), что становится чистым вымыслом. У Михаила Веллера в одном его рассказе герой, мечтающий о Париже, учит язык, постигает культуру, изучает путеводители, добивается, в конце концов, заграничной турпутёвки, разинув рот ходит по парижским улицам, пока не замечает под ногами чугунный люк канализационного колодца, на крышке которого написано: «Кемеровский металлургический завод». И тут же, как в сказке, весь Париж превращается в декорацию…

Я не случайно, пытаясь рассказать о советской галломании, определяю это феномен временными рамками с середины 50-х до середины 80-х. Начавшаяся перестройка и крах Советского Союза смели идеалистически-романтическое отношение к Западу в целом и Франции в частности, заменив практическим интересом.

Тем более что шок 90-х потряс и бескорыстную прежде галломанию — оказалось, что мы в Париже, как в песне Владимира Высоцкого (при всей романтичной истории женитьбы на Марине Влади не нашедшего понимания и интереса во Франции) нужны, как в русской бане лыжи. Обида и разочарование — вот что могли почувствовать советские франкофилы, столкнувшиеся с реальностью западного мира. Едко-сатирическое «Окно в Париж» Юрия Мамина — самый яркий, пожалуй, пример изменившегося умонастроения, отчасти инфантильного.

Пережив к своим годам много увлечений и разочарований, страстей и измен, я и сейчас, мне в этом не стыдно признаться, продолжаю столь же пылко, как и в юности, любить Францию, французскую культуру, язык. Любить бескорыстно и не особо взаимно. Для этого мне не обязательно менять страну проживания и отказываться от своей культуры, мне хватает возможности читать, переводить (тем более что это стало профессией), смотреть французское кино. И иногда (гораздо реже, чем хотелось бы) бывать во Франции. Париж, в полном соответствии с названием поздней книги Хемингуэя, не потерявшей до сих пор своего обаяния и шарма, это праздник, который всегда с тобой. С нами. Пур тужур.