Галломания в СССР. Зона шансона под крышами Парижа

Этот эстрадный жанр стал и звуковым воплощением многоликой и многоголосой страны, и её национальным достоянием — уход больших артистов во Франции становится поводом для национального траура, портреты кумиров, например, Джонни Холлидея или Шарля Азнавура, на первых полосах газет, во всех журналах, переиздаются диски, выходят фильмы. Шансон — это и есть Франция.

В каком возрасте из какофонии звучащей вокруг музыки начинает выделяться, различаться то, что на французском языке и имеет отношение к Франции? Осознанно — лет в четырнадцать. Я помню первую купленную самостоятельно пластинку с французской музыкой, в то лето мы с отцом отправились в большой вояж Москва — Ленинград — Волгоград, и в ГУМе, месте паломничества всех провинциалов, взыскующих косметику и женские сапоги, я в отделе грампластинок увидел с невероятной скоростью расхватываемые пластинки в конверте голубоватых небесных тонов, на котором был вид с крыши Собора Парижской Богоматери, с Эйфелевой башней в городской панораме. Это была пластинка с музыкой из кинофильмов в исполнении оркестра Поля Мориа.

Хотя по нынешним меркам даже не на тройку с плюсом.

От первых тактов темы из «Крёстного отца» (она называлась «Говорите тише») мурашки побежали по спине… Я за год «запилил» её на только что подаренной «Веге-101» до состояния наждачной бумаги — на вечеринках с одноклассниками не было лучшей музыки для медленных танцев. Удивительно, но большую часть фильмов, из которых была музыка, у нас невозможно было увидеть — ни «Пассажира дождя», ни «Истории любви», ни «Доктора Живаго», ни «Последнее танго в Париже». А музыку — издали! Издали пиратским способом, без всякого разрешения, просто скопировав пластинку фирмы Phillips. Как и вторую, к слову, пластинку Поля Мориа.

Сказать, что с пластинками в Советском Союзе было напряжённо, — не сказать ничего. Их нужно было доставать точно так же, как книги. Караулить, выпрашивать у продавцов, регулярно заходить в магазин… Не лишним будет объяснить, что вся индустрия грамзаписи в стране была в руках фирмы «Мелодия», естественно, государственной, и вся продукция выпускалась на нескольких заводах.

Ну разве что продукция фирмы «Мелодия», даже самая дефицитная, не перепродавалась из-под полы втридорога, как диски западных лейблов. Французскую эстраду в СССР, в отличие от англосаксонского рок-н-ролла, издавали, и издавали по советским меркам довольно обильно — с середины 50-х пластинки регулярно выходили, а сами певцы приезжали в Союз. Но в силу централизации и неповоротливой бюрократии и западная, и отечественная музыка была не так уж и доступна. Да, французская была в более привилегированном положении — пластинки худо-бедно выходили, по радио (а «репродуктор» на любой советской кухне не выключался с утра до вечера) иногда крутили, по телевизору — показывали. Да что там, она играла в телевизоре не переставая! Музыкальная заставка передачи «В мире животных» была из «Жаворонка» Ариэля Рамиреса в исполнении оркестра Поля Мориа, а в «Кинопанораме» — их же инструментальная версия написанного для Мирей Матье хита «Прости мне этот детский каприз»… И ежедневно в прогнозе погоды программы «Время» звучала «Манчестер и Ливерпуль» оркестра Франка Пурселя, а вот версию Мари Лафоре со словами знали гораздо хуже.

Гораздо лучше знали кавер этой вещи с русскими словами. Было несколько вариантов — Алла Иошпе и Лев Барашков исполняли песню на стихи Александра Глезера, а лучший, пожалуй, текст, хотя и не имеющий никакого отношения к французскому, написал Роберт Рождественский, и с советским тяжеловесным пафосом эту меланхоличную в оригинале любовную жалобу часто исполнял Муслим Магомаев, а потом спел Лев Лещенко. Саму Мари Лафоре можно было отыскать разве что на гибких пластинках журнала «Кругозор» — было в Советском Союзе такое издание, выходившее ежемесячно, — несколько страниц текста и шесть гибких пластинок, на которые записывали как выступления партийных бонз, так и писателей и актёров, а иногда попадалось что-то интересное из западной музыки.

Ещё один хит этой всегда грустной певицы и актрисы (первая роль — в фильме «На ярком солнце» Рене Клемана вместе с Аленом Делоном, но его тоже, естественно, у нас не показывали) — «Иван, Борис и я», его с русским текстом, вполне близким к оригиналу, спела Эдита Пьеха. Я помню с самого детства, со своих шести лет: родители были молоды, дома постоянно собирались гости — и танцевали… И под Пьеху в том числе. Пьеха, родившаяся во Франции и прожившая там первые десять лет полька, была главной «француженкой» советской сцены — она исполняла песни и на французском языке, и русскоязычные переложения, но что бы она ни пела, лёгкий акцент и шарм делали её совершенно нездешней среди всех советских певиц. Но этот шарм, конечно, я ощутил уже задним числом, сильно повзрослев, послушав как следует много кого. Однако, очевидно, из детских воспоминаний, из импринтинга (так этологи и психологи называют первые закреплённые детские впечатления) «Эдита Пьеха» стала у меня рифмоваться с «Эдит Пиаф» — хотя умом понимаю, что ничего общего.

…В последних классах школы французскому языку меня учили две учительницы, которые настоятельно советовали поступать в те институты иностранных языков, которые они сами закончили: одна — институт в Горьком, другая — в Иркутске.

Но зато в восьмом, что ли, или девятом классе на практику пришла молодая девушка — «француженка», которая стала проводить, как это называлось, классные часы, посвящённые французской культуре. На первом она поставила пластинку — и раздалось «Нон, жё не регретте рьен…» с каким-то невероятным грассированием, которое мне не даётся до сих пор… Это была, понятно, Эдит Пиаф — и основные вехи её ранней биографии, будто переписанные из «Отверженных» Виктора Гюго, я помню с того классного часа.

И детство на улицах, и первый концерт, на котором ей не в чем было выступать, и она лихорадочно вязала платье, не успела довязать рукав, прикрыла шарфом, а когда шарф упал, никто не заметил — все были очарованы голосом этой малышки (один метр сорок семь сантиметров). История почти сказочная — как про сестру, вязавшую рубашки из крапивы для братьев, и не успевшую довязать один рукав. Но вся жизнь Пиаф (Эдит Джованны Гасьон) — это одна сплошная легенда!

Не могу сказать, что Пиаф стала моей любимой певицей, — но пластинка крутилась, «Жизнь в розовом цвете» и «Милорд» звучали в голове, а голос узнавался с первых нот — причём в самых неожиданных контекстах. Как, например, в одной из серий «Семнадцати мгновений весны», в эпизоде, где Штирлиц везёт пастора Шлага в Швейцарию, а по радио в машине звучит Пиаф — Milord и Non, je ne regrette rien, и Тихонов произносит что-то глубокомысленное, вроде «большая певица».

«Нет, я ни о чём не жалею» с тех пор я слышал в десятках интерпретаций — но в юности на втором месте после самой Пиаф шла Мирей Матье. О, как её любили в Советском Союзе, с её «круглым каре»! Она гастролировала у нас в стране безвылазно, первый раз приехав в 1967 году с оркестром Поля Мориа (он продюсировал певицу и много писал для неё), и потом бывала здесь с завидной регулярностью — до самых нулевых, получая у нас звания и награды.

Потому что под эту песню исполняла свой показательный номер фигуристка из ГДР Кристина Эррат, а фигурное катание в семидесятые было главным телезрелищем на одной шестой части суши.

Французский шансон в семидесятые звучал в полный голос. Что такое «Томбе ля неже», знали не только все домохозяйки, но и молодое поколение, потому что лучшего «медляка» для обжимания в полумраке придумать было невозможно. Сальваторе Адамо с оглушительным успехом выступал в Москве, снег надрывно падал над советскими городами и сёлами, и пусть остальной его огромный репертуар у нас не знали, это не мешало всенародной любви…

В одной из «прогрессивных» повестей писателя Сергея Есина (потом ставшего ректором моей альма-матер, Литинститута) того времени он изображал, как тогда было принято говорить, амбивалентного, то есть не совсем положительного героя — гоняющегося за шмотками и любящего пустить пыль в глаза. Этот тип ведёт хорошую советскую девушку на концерт Адамо в Колонный зал, они сидят в первом ряду, и когда певец уже исполняет что-то на бис, герой подаёт ему букет (чужой) и говорит на чистом русском языке: «Ан блё женс», силь ву пле!» Что означает: «В синих джинсах», пожалуйста!» — это название одной из ранних песен. Нет нужды, наверное, объяснять, как я завидовал этому проходимцу.

Вспомним и другого любимца советского телеэкрана конца 70-х — кудрявого Джо Дассена, сына известного режиссёра. «Така така та», «Бабье лето», «Если бы тебя не было…» и «Елисейские поля» — без этого не обходилась ни одна передача «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Две больших пластинки — мало кто из западных певцов удостаивался такого. Практически ровесник Высоцкого, он и ушёл тем же летом — вызвав глубокую скорбь во Франции и Европе, но у нас летом 1980-го плакали и скорбели по Владимиру Семёновичу…

Я бегло перечисляю свой опыт знакомства с шансоном, и, конечно, этот путь — исключительно мой. Любой другой мой соотечественник и современник, задетый франкофилией, безусловно, выстроит другую траекторию, с другими именами… Благо у нас французов на виниле издавали, пусть и не исчерпывающе, а так, чтобы дать представление. Ив Монтан, например, с послесталинских лет долго был чуть ли не главным, вместе с Симоной Синьоре, представителем прогрессивного французского искусства, пластинок было выпущено немало, и даже снят документальный полнометражный фильм о его гастролях в Стране Советов.

Собственно, классику шансона, «В Париже» и «Под небом Парижа» Франсиса Лемарка и «Осенние листья» Косма — Превера мы узнали в его исполнении. Увы, вскоре певец и актёр стал персоной нон грата.

Выставку он действительно устроил, но причиной отказа в гостеприимстве стали его высказывания о внешней политике СССР — сначала в Венгрии, потом в Чехословакии. После этого ни его пластинки не выходили, ни новые фильмы не закупались.

Но на одном Монтане свет клином не сошёлся, благо у французов первоклассных исполнителей больше чем достаточно. Вспомним, кого любили у нас.

Шарля Азнавура восторженно принимали в Москве и Ленинграде ещё в 50-е, пластинка вышла в 70-е, любили (те, кто понимал) самозабвенно, хотя знали очень мало из его необъятного репертуара и совсем не имели представления о его ролях в кино, ни «Банда неудачников» Годара, ни «Стреляйте в пианиста» Трюффо в советском прокате не шли.

Далиду обожали, а её дуэт с Аленом Делоном («Пароле, пароле…») отзывается до сих пор в душе каждого советского человека.

Жильбер Беко, мистер «сто тысяч вольт», «порвавший» «Олимпию» тридцать два раза, больше, чем кто-либо, тоже был издан в большом формате, хотя его посвящённый московским встречам немного иронический романс «Натали» первый раз (наверно, по недомыслию) издан на пластинке с песнями протеста и борьбы за дело рабочего класса вместе с Питом Сигером и Полем Робсоном.

Две пластинки я пропустил, потому что был в армии, — Сержа Лама и Ива Дютея. По этой причине Je suis malade Лама узнал спустя лет двадцать, это великая песня, не случайно он пел её и с Далидой, и с Ларой Фабиан.

Но была зато в моей фонотеке одна (из двух) пластинка «Под крышами Парижа», откуда я узнал про Шарля Трене, Жака Бреля, Жоржа Брассенса и Жюльетт Греко. Их, увы, кроме отдельных песен, у нас не выпускали — и это огромный пробел в пейзаже французского шансона.

Посмотрите, кто и сколько раз исполнял, наверное, самую его знаменитую песню Ne me quitte pas («Не покидай меня»): Нина Симон, Далида, Барбара, Фрэнк Синатра, Рэй Чарльз, Дэвид Боуи, Стинг — и многие, многие, многие… А есть ещё «Вальс на тысячу четвертей», «Песня старых любовников», «Амстердам»!.. Великий певец и большой поэт рано оставил сцену, занялся кино и покинул нас в 47 лет.

Французы часто делят шансон на «варьете франсез» и «шансон а пароль», шансон со стихами. Очевидно, здраво рассудив, что ан масс советские слушатели всё равно не смогут оценить качество поэтических текстов, этих авторов у нас и не издавали. Ни Жоржа Брассенса, ни Жана Ферра, ни Аллена Лепреста, ни Лео Ферре.

Я не читаю себя большим экспертом во французском шансоне, так, немного слышал и кое-что знаю и люблю. Десять лет назад, в другой жизни, мы с будущей женой заехали на несколько дней в Париж. Жили на Монмартре, на рю Клиньонкур, в нескольких шагах от кабаре «Проворный кролик», легендарном месте, существовавшем сто лет назад, в котором происходило действие романа Мак-Орлана «Набережная туманов». Сейчас там, как бы деликатнее сказать, музей шансона.

В невероятно жаркий вечер мы купили билет — я слышал много восторгов от побывавших там знакомых. Человек двадцать зрителей со всего мира были, мне кажется, гораздо более подкованы в шансоне, чем я, — они знали тексты и подпевали немолодым артистам с обвислыми седыми усами и корпулентным дамам, представляющим историю шансона за последние сто лет. Нам же показалось это, как бы сказать, туристическим аттракционом — притом сильно архаизированным.

Потом, порефлексировав над позорным бегством, я понял, что мне интереснее традиций и аутентичного исполнения живое, развивающееся, рискованное искусство. Les Negresses vertes, Ив Жаме, Ману Чао, Заза Фурнье, Zaz, десятки современных авторов, живых и мёртвых, — это ведь тоже шансон. И Серж Генсбур, великий композитор и поэт, провокатор и авангардист — в первую очередь. Лопоухий потомок русских эмигрантов, неудавшийся живописец (о чём он всю жизнь жалел), страдающий от своей нефотогеничности, он написал десятки песен, без которых невозможно представить современную музыку, трип-хоп, в частности, вывел на сцену десятки певиц, обеспечив их шлягерами.

Священное чудовище, которого любили прекраснейшие женщины эпохи — Греко, Бардо, Денёв, Биркин… Понятно, что представить этого пьяницу и скандалиста на советских пластинках было невозможно. Нет, кроме одного случая. История, как он написал для юной Франс Галль «Восковую куклу», с которой она победила на «Евровидении» в 1965 году, хорошо известна. СССР, разумеется, ни в каком «Евровидении» не участвовал, у стран советской демократии был собственный конкурс — «Интервидение». Но эта песня, «Восковая кукла», неожиданно зазвучала на русском — в исполнении Магомаева (на кругляшке пластинки было написано «Гейнсбург»).

А уж если вспоминать удачные примеры освоения актуальной французской музыки в Советском Союзе, то вот самый яркий — хит 1965 года франко-итальянца Нино Феррера под названием «Мирза», простейший, казалось бы, в котором герой зовёт убежавшую собаку с таким именем. Снятый тогда же клип и сейчас смотришь открыв рот — столько драйва, иронии и визуальных приколов, без всякой компьютерной анимации. Очень рекомендую. Но ещё больше рекомендую найти на том же ресурсе инструментальную обработку «Мирзы» квартетом «Новый электрон», сделанную меньше чем через год. Это ничуть не хуже.