Галломания в СССР. «Тримушки Тёра» против комиссара Мегрэ

Подостыла любовь к началу XX века — англосаксонские корни императорской семьи и ориентация на Британию как на главного заклятого союзника сильно подорвали российскую галломанию. Она подпитывалась главным образом языком, а английский вовсю брал верх. А уж после революции и вплоть до Великой Отечественной войны в фокусе внимания была Германия.

Расцвет советской галломании пришёлся на 50–70-е годы. После смерти Сталина родина победившего социализма понемногу открывала намертво, казалось, законопаченные окна в мир — и оттуда к нам полилась музыка, посыпались книги и фильмы, и значительная часть этого «буржуазного», как тогда называлось, искусства была на французском языке. И часть эта была немаленькая.

Сегодня, понятно, совсем не тот коленкор. За полвека образ Франции сильно потускнел, Париж стал доступнее, потеряв в привлекательности, но всё же, всё же…

Для кого-то это образы из детства, для кого-то из молодости, но галломания и миф о Франции продолжают и сейчас жить в сердце каждого постсоветского россиянина. В моём тоже — я с нежного возраста заболел франкофилией и влюбился во всё французское: литературу, кино, музыку, искусство. И с годами любовь эта стала только сильней.

Я попытаюсь в пяти текстах рассказать, как жил и функционировал французский миф в позднем Советском Союзе, как и за что любили французскую культуру, как происходила интоксикация этой культурой. Естественно, с примерами из своей биографии — другого жизненного опыта у меня нет. Четыре текста будут посвящены отдельным видам искусства — литературе, музыке, кино и живописи. А пятый — моде, стилю и образу жизни, в общем, всему тому, из чего и складывается этот французский миф.

Начнём с книг. Так уж получилось, что для меня галломания началась с книг. Точнее, с одной книги. А именно — с «Трёх мушкетёров». Это была первая зима в Сибири, 1968 год, мы только что переехали из Донбасса в Кузбасс, жили в маленьком деревянном доме в частном секторе, в тот год стояли какие-то страшные, за сорок градусов, морозы, занятия в школе (тоже деревянной, двухэтажной, в получасе ходьбы) то и дело отменяли, я то и дело простужался, доступная моему возрасту часть домашней библиотеки была прочитана, и вот в один прекрасный вечер мама принесла откуда-то толстый, изрядно потрёпанный том в картонной обложке. Картинок не было, а книжка выглядела взросло. Не то чтобы меня это испугало, в первом классе учительница, отлучаясь по делам, оставляла меня у доски, и я пересказывал как мог «Чёрную стрелу» и «Остров сокровищ» Стивенсона.

Наверное, это и сыграло свою роль, когда пришлось в четвёртом классе выбирать иностранный язык — между французским и немецким. Выбор был очевиден.

Надо признаться честно, «тримушки» в заголовке этого текста — не из моего читательского опыта, я к тому моменту читал вполне бегло и кто такие мушкетёры, знал. Но историю про прочитанное по слогам название самого знаменитого романа Дюма я слышал и встречал много раз. То Евгений Бунимович вспоминает про три мушки какого-то загадочного тёра, то Сергей Гандлевский в стихотворении о фамильной коммунальной квартире упоминает «тримушки рассеянного тёра», которые шуршали в углу общего коридора всю ангину… Есть что-то у Михаила Веллера, моя литинститутская подруга поэтесса Ира Карпинос, обитающая сейчас в Париже, тоже недавно вспоминала… Думаю, в наших палестинах наберётся не одна рота поклонников этого романа «плаща и шпаги», начавших читать таким образом.

Я не буду касаться самого романа и биографии плодовитого автора — и без меня написаны тома.

И первые представления о Париже и Франции, названия парижских улиц — тоже. Не считая уроков дружбы, находчивости, смелости. Говоря сегодняшним языком, мушкетёры были ролевой моделью для советских мальчиков, как для девочек, попутно замечу, Анжелика из романов Сержа и Анны Голон, два из которых чудом каким-то вышли у нас и сразу стали абсолютной редкостью. Типичная, короче, история.

О том, какая конкретно французская книга была самой популярной в СССР, точных данных нет — но и при приблизительных оценках количества изданий и тиражей на эту роль «Три мушкетёра» подходят. В самом известном хрестоматийном переводе Вальдман, Лившиц и Ксаниной, впервые вышедшем в 1949 году и несколько раз редактировавшемся, вплоть до 1981 года, роман издавался в СССР многие десятки раз — и во «взрослых» издательствах, и в «Детгизе», и в Москве, и в республиках, и в областных издательствах. Тиражи были огромные — как правило, в сотни тысяч, с сегодняшними не сравнить, но книгу всё равно было невозможно купить в магазинах, да и в библиотеках на неё нужно было записываться в очередь…

Страна была поражена книжным дефицитом, читатели сидели на голодном пайке, в СССР бушевал книжный голод.

При нынешнем книжном изобилии (пусть и при сокращении книжных магазинов и крошечных тиражах) трудно вообразить такую абсурдную сегодня, но обычную в середине 70-х картину: заходишь в огромный книжный магазин областного центра, проходишь по залам мимо прилавков — и не находишь ни одной достойной покупки книги! Классики второго ряда советской многонациональной литературы, книги из серии «Школьная библиотека», никому не известные местные авторы, материалы партийных пленумов и съездов, труды Ленина и «Малая земля» Брежнева, тонны каких-то пропагандистских брошюр — и ни одной настоящей книги.

Книгоиздание в СССР было делом государственной важности, делом идеологическим, сферой неусыпного партийного контроля.

Несколько министерств и надзорных органов во главе с Комитетом по печати (в разные годы с разными названиями) контролировали весь книжный ассортимент многомиллионной страны, составляя планы для каждого издательства и определяя тиражи по каждой планируемой к выпуску книги на несколько лет вперед. Общий ежегодный тираж всех выпускаемых в стране книг составлял около полутора миллиардов, к концу 70-х, по утверждению статистики, на каждого советского человека приходилось почти восемь изданных книг в год — и по этому показателю СССР официально стал самой читающей страной в мире, выиграв в этом секторе соревнование у Америки, догнав, так сказать, и перегнав.

При этом хорошую книгу, ещё раз напомню, купить было невозможно. Не было детективов, не было фантастики, не было энциклопедий, не было приключенческих и качественных исторических романов, не было детской литературы…

Книга была предметом дефицита, самые востребованные издания просто не доходили до прилавка, растворяясь по мере движения от издательства к магазину через базы и книжные коллекторы.

За книгой нужно было охотиться — в книжных ждать дня завоза, искать знакомства среди продавцов, рыться в букинистических магазинах, ехать на поиски книг по деревенским магазинчикам, покупать втридорога с рук, из-под полы, на рынке. По номиналу книга стоила недорого, редко больше полутора рублей, но цена на чёрном рынке могла доходить до 20–30, а то и больше.

В тот год я открывал для себя поэзию, страстно болел Вознесенским, переписывал его в тетрадку в читальных залах, выискивал в подшивках журналов в букинистических, но «достать» хотя бы один сборник (а я и сейчас помню названия всех выходивших) мне было не по карману… Во всем городе Кемерово единственный экземпляр Мандельштама значился в читальном зале областной научной библиотеки, но получить его было невозможно — он всегда был «на руках», а попросту — изъят каким-нибудь библиотечным начальником.

Книг не хватало, за подпиской на издававшиеся многомиллионными тиражами собрания сочинений (всё равно каких авторов) нужно было выстаивать очереди, ходить на переклички… На предприятиях подписки на эти с/с разыгрывались или просто без шума распределялись между «своими». Эти многотомные собрания классиков и современников потом стояли на полках югославских и гэдээровских «стенок» за стеклом рядом с хрусталём, честно даже не открытые, часто даже в тех самых картонных коробочках, в которых книги рассылали подписчикам…

Книга была сверхценностью. Хорошая библиотека стоила, как машина или даже как квартира. Обладатели богатых домашних библиотек старались поддерживать «поголовье» книг, не давая их почитать, — и правильно делали, книги часто не возвращали…

И это не считалось страшным преступлением — вынести в студенчестве во время колхозной повинности «на картошке» за пазухой из деревенской библиотеки новый, ни разу не открытый том Кортасара…

Проблема стояла так остро, что в середине 70-х министр внутренних дел Щёлоков в докладной записке в ЦК КПСС бил тревогу: спекуляция книгами достигла невероятных масштабов, на перепродаже книг предприимчивые люди делали состояния, сфера книготорговли стала рассадником злоупотреблений… Нужно было что-то предпринимать без отлагательств. Но что? Ответ напрашивается: увеличить тиражи дефицитных книг. Но ответ неверный. Во-первых, идеологически это было неправильно — партия и правительство бдительно следили, чтобы советский человек читал только правильные книги, чтобы доля литературы развлекательной в его «рационе» была невелика… А во-вторых, в стране просто не хватало бумаги. Не хватало мощностей, не хватало полиграфического оборудования, не хватало всего… А то, что было, использовалось для печати не самых, мягко скажем, востребованных книг — до 10–15 процентов книжной продукции магазины не распродавали, а до трети фондов библиотек были не востребованы.

В 1976 году в десяти городах страны (в Новосибирске и Кемерове в том числе) был начат эксперимент — за 20 килограммов сданной в пункт приёма макулатуры (старых газет, книг, брошюр) можно было получить талончик, предъявитель коего имел право купить в книжном дефицитную книгу. Первой книгой в этой масштабной (всего до конца советской власти было выпущено 117 наименований) программе была «Королева Марго» Александра Дюма. А за ней последовали и другие его книги — «Граф Монте-Кристо», «Графиня де Монсоро», «Асканио»… И, конечно, «Три мушкетёра», выпущенные тиражом три миллиона.

Программа, тем не менее, позволила хоть немного утолить книжный голод. И подхлестнуть галломанию. В этой «макулатурной» серии выходили романы не только Дюма, но и Луи Буссенара, и сборник повестей Проспера Мериме, и том Сименона, и серия исторических приключений Мориса Дрюона о «проклятых королях» (несколько романов Дрюона первый раз издали ещё в конце 50-х, но тогда партийные органы сурово раскритиковали инициативу). Вкупе с выходящим в те же годы 12-томным в ярко-красных обложках собранием сочинений Дюма, стоившим баснословные деньги на чёрном рынке, образ старой доброй Франции с замками и кринолинами, шпагами и перьями на шляпах был внедрён в сознание советских читателей, измученных общепитом и Москвошвеем.

Надо сказать, французскую литературу и XVIII, и XIX века в СССР издавали немало и хорошо — и отдельными произведениями, и собраниями сочинений, причём не по одному разу. Бальзак, Гюго, Стендаль, Флобер, Жорж Санд, Золя, Мопассан — все эти многотомники знакомыми цветовыми пятнами встречались чуть не в каждой домашней библиотеке. Популярности французской классики способствовали и кино с телевидением — фильмами и сериалами. «Красное и чёрное», «В поисках капитана Гранта», сериал по «Трём мушкетёрам» — всё это шло в копилку французского мифа.

Не говоря о Жюле Верне — он был самым издаваемым автором на просторах СССР, его книг за все годы вышло более 50 миллионов экземпляров. Он был любим — и заслуженно — читателями. Как и многие хорошие книги, поначалу ориентированные на взрослых (Стивенсон, Конан Дойль, Дефо), его романы стали через несколько десятков лет чтением преимущественно детским, завидная участь, мне кажется!

С XX веком всё было сложнее. Допустим, эпопею Марселя Пруста понемногу, по одному тому, по мере подготовки перевода, выпускали гомеопатическими дозами, а первые два тома были изданы даже на французском языке — купленные в юности, они верно ждали, пока я смогу их прочесть, почти двадцать лет. Но дальше французская литература в советском книгоиздании выглядела как в кривом зеркале, причём вдобавок разбитом вдребезги. Были изданы «Огонь» Анри Барбюса, сочинения сугубых реалистов Ромена Роллана и Роже Мартена дю Гара, но категорически отсутствовал Андре Жид, например, или Мак-Орлан с «Набережной туманов»…

«В ожидании Годо» Беккета можно было найти — но не в книге, а в журнале «Иностранная литература», который был заповедником редкостей, французских в том числе, и особенно поэзии — Деснос, Гильвик, Элюар, Арагон, не говоря уж о Бодлере, Верлене, Рембо, Аполлинере и Сандраре, были при минимуме пытливости доступны.

Часто логику появления или отсутствия тех или иных авторов в СССР понять было невозможно. Был Дюма — но не было, например, Понсона дю Террайля или Эжена Сю, хотя фильм «Парижские тайны» в прокате шёл. Были исторические романы Дрюона, а цикл исторических романов «Богатство Франции» Робера Мерля (у нас издавали его «Разумное животное» в «Библиотеке современной фантастики»), не менее достойный внимания, не издан до сих пор. У Бориса Виана вышла «Пена дней» — а остальные книги ждали конца «совка». Франсуазу Саган знали лишь по двум названиям, про «новый роман» — до перестройки только понаслышке. Сент-Экзюпери был издан далеко не весь… Ромен Гари был персоной нон грата, наверное, из-за русского происхождения. У Жоржа Перека, единственного из группы УЛИПО, вышла на русском лишь повесть «Вещи». О Раймоне Кено даже не подозревали… Я навскидку назову ещё два десятка больших авторов, о существовании которых советские читатели даже не догадывались. Про Луи-Фердинанда Селина, крупнейшего французского писателя прошлого века, повлиявшего на очень и очень многих и до сих пор влияющего, вызывающего и сегодня споры, проклятия и восторги, и говорить излишне…

Конечно, Жорж Сименон — большой писатель, и популярность его цикла о Мегрэ в СССР была заслуженной, и несколько советских телефильмов с Борисом Тениным в роли комиссара тому свидетельство, и спектакли в театрах. Я счастлив, что в юности прочитал «Даму в автомобиле, в очках и с ружьём» Себастьяна Жапризо — это настоящая литература. Я рад, что узнал о тандеме Буало-Нарсежак. Но почему не был издан Жан-Патрик Маншетт, «отец» неополара, входящий сегодня у французов в школьную программу, по романам которого в советском прокате шло несколько фильмов, в том числе с Аленом Делоном?.. Ладно, рекордсмена тиражей Фредерика Дара, придумавшего комиссара Сан-Антонио, просто переводить трудно, не говоря уж о вольности языка и фривольности персонажа… Но Лео Мале, классика французского детектива, бывшего сюрреалиста, создавшего детектива Нестора Бюрма, — его-то из-за чего не пустили к советским читателям?!

Галломания в СССР — отчасти результат этой гиперопеки с цензурой и запретами. Франция была самой разрешённой капстраной, французская культура, в том числе и литература, — наиболее богато представленной в Советском Союзе. Сегодня, оглядываясь назад, мы видим, насколько неполно, пристрастно и искажённо эта культура была представлена.

И выучить язык: изящный двухтомник Les trois mousquetaires в суперобложке, выпущенный в Советском Союзе в 1974 году, был в то баснословное лето вывезен из Болгарии, куда родители взяли меня на летний отдых. Был вывезен и терпеливо (вместе со сборником Верлена, «Чумой» и «Посторонним» Камю и двумя томами Пруста) прождал двадцать три года, прежде чем был прочитан от начала до конца. Разрази меня гром, эффект был таким же сокрушительным, как и от первопрочтения в восемь лет.