Школа в плену шопинг-молла

Конфликт возмущённого родителя со школой обожаемого ребёнка — уже настолько дежурный сюжет, что в новостях любого города идёт во второй или третьей обойме. В первую выбивается, если конкретика сюжета совсем уж гротескна — мама с учительницей подралась. Или крупный ребёнок с кулаками отстоял своё ранимое эго (рана — двойка или удаление из класса). В остальных, менее жёстких вариациях, это что-то из разряда «скандал с кассиром «Пятёрочки».

А почему, кстати? Почему супермаркет и школа, кассир и учительница теперь рядом? И она всё ещё «учительница» или уже безвозвратно «училка»? Когда и как до этого дошло?

Доходило, вообще-то, неспешно. И почти незримо для каждого конкретного поколения. Стартовой позицией была школа-храм, школа-сокровищница. Финишной — школа-ателье, школа-магазин. Где покупатель всегда прав. Впрочем, на этой дистанции множество промежуточных этапов.

Что пошло не так?

Сакральная, магическая школа, пожалуй, ярче всего показана в старом, ещё сталинском фильме «Первоклассница», в экранизации детской повести Евгения Шварца. Вопреки взрослому мнению о текстах Шварца, ни в книжке, ни в экранизации никаких фрондёрских фиг не припрятано — это невинная, как пастеризованное молоко, история о первом школьном годе девочки Маруси.

Маруся — умеренно послушный / умеренно избалованный ребенок страны-победительницы. И школа, в которую она приходит учиться, выглядит совершенно как античное святилище. Высокие колоннады, льющийся из-под сводов неземной свет — чёрно-белая графичность фильма только добавляла этим кадрам восторженного мистицизма. И первая учительница Маруси, сыгранная по-римски статной Тамарой Макаровой, — то ли фея, то ли античная богиня, то ли всеобщая Великая Мать, то ли ожившая статуя с фронтона примерно такой же ампирной школы.

Модернистской вариацией того же образа была чудо-школа из фильма «Приключения Электроника». Кстати, в книжке-оригинале Серёжа Сыроежкин учился в физматшколе Академгородка (город-метрополия по имени не назывался, но новосибирцы отлично догадывались, о чём речь). Остановись экранизаторы на реальной ФМШ, сюжет, конечно, хуже бы не стал. Но на школе они сконцентрировались. И получившееся место стало грёзой миллионов советских детей — все захотели там учиться.

Школа в «Приключениях Электроника» — как бы наш отечественный прото-Хогвартс, нарисованный на экране задолго до эпоса об очкастом волшебнике. К слову, школа и правда была «рисованной» — её собирали из нескольких локаций в трёх городах. Наяву же такой не было нигде…

Когда впервые треснуло, когда впервые хрустнуло? Да всё в том же киномире, в середине 80-х. Недаром же кино зовут фрейдистским сновидением нации. У величественно-тёплой учительницы-мамы из «Первоклассницы» появились младшие сёстры. Неидеализированные, без римской стати, вполне прозаические. Заполошно-слепая Маргоша из фильма «Чучело». И унылая ханжа-резонёрка из фильма «Дорогая Елена Сергеевна». В их образах было полно живых и узнаваемых черт. Но милее от этого эти образы не становились. Учиться у них, встретив живьём, мучительно не хотелось. Да, нелепую Елену Сергеевну, эмоционально съеденную её же учениками, было жалко. Но увидеть её своей классной?! Не-а, спасибо! Потому что Маргоша из «Чучела» и дорогая Елена Сергеевна — это не учительницы. А училки. У-ЧИЛ-КИ. Слово это вышло из герметичного мира школярского сленга, осело на устах взрослых, на газетных страницах. И трещина поползла. Тонкая пока, с волосок, но пульсирующая и подвижная. Сакрально-магическое величие школы держалось ещё несколько поколений, но трещины уже сложились в узор разрушения.

Впрочем, многие называли разрушение трансформацией. В итоге школа постепенно превратилась в магазин знаний. А порой и не знаний даже, а сертификатов об их наличии.

Мол, ваш ребёнок получил у нас образование по таким-то дисциплинам. Изделие из материала заказчика завершено. Распишитесь в получении изделия и оказании услуги. Ну, как-то так. Шло-шло и дошло. Лягушка сварилась. В варке лягушки главное — деликатная, неявная постепенность…


Ну, давай, училка, учи меня!

Мотивацией превращения школы в образовательный дом быта была борьба с теми самыми «училками» — равнодушными ремесленниками, отбывавшими учебные часы с остервенелой ненавистью к детям и к своей профессии. Реформы и модернизации бездушных училок из школ так и не выдавили, зато настоящим учителям, как ни странно, стало только тяжелее.

— Школу завалили нормативными циркулярами, — констатирует Ольга Эдуардовна Гудовская, директор школы № 51. — Причём циркуляры эти пишут дилетанты, люди, вообще не причастные к школе. Так называемые эффективные менеджеры. В итоге бюрократизация школы куда выше, чем в СССР. И уникальный знак эпохи — это капризное родительское внимание к процессу. Не соавторское, а клиентско-потребительское. Парадоксально, но факт: мы с детьми зачастую лучше друг друга понимаем, пока в наш диалог не вмешиваются родители.

По мнению Ольги Гудовской, большинство учителей полновесно и адекватно понимают свою роль, но для многих родителей единственной ролью школы является надёжная камера хранения. Школа-детохранилище, школа-депонент. Родителям просто надо, чтобы ребёнок находился в школе. Мол, ребёнок под контролем. И на это время, пока он там, я как бы уже и не родитель. Я свободен, я ничей.

Самый яркий и наглядный объект сравнения — школа 1970–80-х. И её тогдашнее фигурирование в роли социального института.

— Конечно, тот период я могу оценивать только в контексте своих детских воспоминаний, с позиции ученицы, — рассуждает Ольга Гудовская. — Но воспоминания эти вполне яркие и осмысленные.

Я помню, что в школу меня тянуло. Школа была интересным местом, полем притяжения. И потребность в общении — потребность дружбы. У меня были очень хорошие одноклассники, очень дружным был наш класс. И были преподаватели-звёзды, на чьих уроках хотелось находиться обязательно. Уроки таких этих учителей никому не приходило в голову прогулять. От них хотелось получать знания, они пробуждали эту жадность к знаниям, увлечённость. Конечно, они не составляли большинство педколлектива, но задавали мерку, некий тонус. Для меня такими звёздами были учителя литературы и истории.

Что формировало эту магию? Думаю, и учительский талант, и фактура отобранного учителем материала. И, конечно, внутренняя потребность ребёнка. Его стартовые возможности и умение учителя увидеть их и «разжечь». Школа была и магнитом, и уважаемым местом. Уважение к школе формировалось несколькими обстоятельствами.

Во-первых, школе доверяли. Доверяли и ученики, и их родители. Доверяли профессионализму учителей. Школе как социальному институту этот авторитет не просто нужен, а жизненно необходим. Да, сейчас есть страта родителей, которая воспринимает свою роль во взаимодействии с учителями так же, как во времена моего школьного детства. Но если говорить в целом, обобщённо, то сейчас статус школы очень низок. Когда это произошло, трудно сказать с точностью до года. Обращусь лишь к своему личному опыту. Мой сын закончил школу в 2006-м, и по его школьным годам, по ощущениям от родительских собраний я помню то доверительно-уважительное отношение к школе, как из моего собственного детства. Так получилось, что именно в школьные годы моего сына я ушла из сферы государственного образования, занялась образованием частным.

И когда я в 2018-м вернулась в государственное образование, я была поражена переменами. Первые полгода — это, наверное, период шока. Шока от того, как изменилось отношение к школе. Ошеломительные перемены буквально за десять лет. Увы, я не могу точно отследить хронологию «поломки». Именно за десятилетие моего отсутствия в гособразовании «что-то сломалось». Но когда конкретно — не берусь судить.

Бесспорно, произошли тектонические сдвиги в обществе — у членов социума изменилось самовосприятие, они иначе стали отождествлять себя. Изменилась система ценностей.

Потребительский инстинкт долго был прижат спудом идеологии. Пластину сняли — и пружина распрямилась в некоторых личностях во всю дурь!

Во-вторых, исчез фактор двора и детского социума как этического полигона. Дворовая дружба — это не только дымовушки и прыжки с гаражей. Это ещё и этические навыки. Навыки дружбы и социализации. Дети, сидящие в чатах и видящиеся друг с другом на игровых площадках «Меги», такого опыта этических навыков не имеют — они не успевают его получить в этом отрывистом, полуреальном общении. В итоге для поколения магазинных игровых площадок на первый план выходят «магазинно-сервисные» формулировки: «Я хочу», «Мне надо», «Вы должны».

Жизнь в пузырьковой плёнке

Когда обобщённый шопинг-молл расширил свои стены на всё общество, когда накрыл его своим стеклянным атриумом, школу сняли с пьедестала и разместили в торговом зале. Как сервисную точку в торговой галерее. Формула «Знания — это сокровища» плавно превратилась в «Знание — это товар». А там и адресат знаний превратился в покупателя, который, как известно, всегда прав.

Характерным и драматичным образом изменилась даже профессиональная терминология. «Образовательные услуги» — знаковое словосочетание, словесный симптом. У языка ведь есть программирующая функция — слово «услуга» и сформировало это новое, покупательское восприятие. Фантасмагории добавило и то, что нынешние управленческие циркуляры, составленные «эффективными менеджерами», ориентированы на какой-то нечеловеческий образ детства.

Зазор между нынешними государственными нормативами и позитивным педагогическим каноном, отражённым в классических детских книгах, стал просто пропастью: 90% детской классики сейчас «обнулится», ибо не соответствует нынешним госрегуляторным постулатам: в книжках дети разводят костры без уведомления пожарной охраны, ходят в походы без двух взрослых сопровождающих, одни гуляют по городу. И тому подобные ужасы. Вот, например, переводной (чешский) и абсолютно «непроходной» нынче стишок из древнего номера «Мурзилки»:

По улицам Праги гуляют без нянек
Руженка, Боженка и мальчик Штефанек.
Гуляли налево, гуляли направо.
Туда, где течёт величавая Влтава.
Потом на проспект, до витрины знакомой,
Где весело пляшут потешные гномы…

Современный детонадзорный чиновник от этого простодушного стишка сляжет в кому. Дошкольники без нянек! Ходили на набережную! Могли утонуть! Проспект посещали! Дорогу, наверное, переходили! Могли быть задавлены машиной!

Отчасти подействовали на этот контекст и глобальные веяния. Например, нормативное превращение американо-европейского ребенка младше 14 лет в неразумное дитя. Которое ни за что не отвечает, никакой ответственностью не обременяется. И потому его надо учить необременительно, щедро хвалить за малейшие успехи. Неудач и ошибок вовсе не замечать, дабы не травмировать. Или считать их… альтернативными успехами.

Наверное, американский сериал «Очень странные дела» потому и стал таким чарующим, что нынешние дети «золотого миллиарда», обёрнутые в вату, с удивлением увидели своих 10-летних ровесников из 1980-х — гоняющих на великах без шлемов, проходящих городские кварталы без взрослых провожатых. И, о божечки, сидящих дома без нянек!

Когда образование утратило сакрально-магическую функцию и зримо стало услугой, в нем воцарилось понятие покупательской правоты. Той самой правоты из мира магазинов, служб качества, жалобных книг и «Фламп»-профилей.

Но эта правота, будучи рождённой в своём сугубо предметном мире, при пересадке в хрупкий мир школы встала там колом. И принялась рвать небосвод этого мира, всю его парусину. Церемонное «Покупатель всегда прав» превратилось в хабальское «Я ж мать, мне лучше знать!».

Причём государство во всех конфликтах встаёт на сторону потребителей-экстремистов. И в этой битве за потребительское ублажение мы как-то между делом разучились слышать друг друга. «Я прав» — это позиция самооглушения, глухариная. «Школа должна» — к носителю этого тезиса очень трудно найти подход. Между тем, сибирский субтип русской цивилизации — это именно плод навыка компромисса. Результат умения договариваться. С местными племенами, друг с другом. С природой, в конце концов.

Поколение, выросшее в режиме потребления образовательных услуг, рискует стать инфантильным, без навыка социальной импровизации. И их с порога взрослой жизни сметут в совок более инициативные ровесники. А они есть, их немало, таких ровесников. Воспитывают их нетиповые, специализированные школы, которые, будучи абсолютно модернистскими по учебному контенту, вызывающе, отважно старорежимны по своей учебной этике. Там лень называют ленью, ошибку — ошибкой. Там ставят «двойки» и «колы», и даже (о, мамочка!) исключают за неуспеваемость. И вот эти-то повзрослевшие дети, для которых их необычная школа до сих пор храм и Хогвартс, не глядя, затопчут погрузневших 25-летних «яжеребёнков», которых защитили от травм взыскательного обучения их праведные «яжматери».

— Возвращать школу к нормальной социальной роли можно только в соратничестве с родителями, — резюмирует Ольга Гудовская. — Другой вопрос, что и соратничетво предполагает не просто единство действий. Союзные войска, так сказать, должны быть взаимно равны численностью и по убеждениям друг с другом едины. Если с нами заодно будет лишь маленькая группка родителей, зримых перемен к лучшему не добиться. Потому мы и зовём родителей на помощь школе, зовём ради их же детей. Хотя, по большому счёту, ещё и ради них самих.

Ведь папы и мамы нынешних школьников — это выросшие, но зачастую глубоко травмированные дети 90-х. Со своими внутренними демонами и клише, доставшимися от той тяжёлой эпохи — эпохи пёстрой, яркой, как румянец чахоточного больного, но жестокой. Послевкусие детства 90-х — это ощущение тревоги, одиночества в толпе и перекошенной этики, когда добро и зло слиплись в какой-то пёстрый пластилиновый ком. И такой житейский опыт, конечно, даром не проходит.

Бывшим детям 90-х, родителям нынешних детей тоже нужна социальная терапия, по большому-то счёту! И борясь за школу, они, можно сказать, духовно очищают собственное детство, проживают его заново, но уже гармонично. Сейчас мы плавно, шажками переходим к новому политическому укладу — совсем иному, чем был лет тридцать назад. И в школе тоже что-то должно измениться. Спасение школы нужно нам всем, как залог выживания популяции, залог спасения коллективного интеллекта и коллективного этно-эго. Но одна лишь школа, в одиночку, без содействия государства не сможет выбраться из-под купола шопинг-молла!