Виктор Бухаров. Рождённый с чувством цвета

— Ишимбай — город, в котором первым ударил фонтан нефти. А вообще, Башкирия — край поэтов. Божественный. Я перебрался в Новосибирск в 1961 году, но до сих пор совершенно равнодушен к этому городу. Башкирия живет во мне неумолимо. Там все очаровательно — каменные степи, пространство гор, ковыль. Душа останавливается. Особенно когда цветут в июле совершенно девственные степи — всюду кашки, ромашки…

— Мамин брат был самодеятельным художником — вырезал интересные фигурки из дерева, Чапаева даже. Участвовал во всесоюзных выставках таких же любителей. Мне он казался настоящим философом — то Паганини мне включит, то научит резать по дереву. Он дал мне заготовку из осокоря — это такое дерево, тополь чёрный, с очень плотной корой. Дядя мне показывал, а я довольно снайперски повторял. Потому что искусство у меня в крови. По матери я Спиридонов. А Спиридоновы-старшие все мастеровитые, на руку талантливые, хоть и образования небольшого. И с начинающими умели работать, поддерживали. Вот заспорили мы с дядей — он говорит, скажем, 10, а я 11.

— Я ходил в студию художника-фронтовика Ивана Михайловича Павлова. Делал объекты из папье-маше, выпиливал лобзиком, лет в 10 начал работать маслом. Такая была программа.

— Я вот с вами пять минут уже говорю. А со своими сёстрами, которые старше меня, я двумя словами не обменялся. Они сказали бы: что ты тут из себя изображаешь. Вот и весь разговор. И дело не в образовании — у них высшее. Просто они чужие, глухие к искусству.

Мы проявляем те свойства, что в нас заложены. Я вот Матисса первый раз увидел в 1969 году. После школы сразу в армию попал — три года служил, другим занимался. И художников я многих не знал — информация только официозная доходила. Сначала я в Третьяковку забежал. За час всё посмотрел — плюнул, всё плохо. Врубель там висел штабелем — в старом здании ещё, сейчас-то он гениально развешен.

— Это была редкая удача. В класс набрали 25 человек. Из них только я стал художником. Ещё двое — архитекторами. Один заслуженный архитектор Казахстана — Сергей Коханович. Он сюда вернулся, и тут пропадает. Всё же Новосибирск — город мертвецов. Другой был очень одарённый — Олег Муравьёв.

Нам выпало невероятное преимущество — возможность рисовать. Я красил дома, в студии, на кафедре рисунка в Сибстрине, в школе. Рисовал с утра до вечера.

— Я бы, может, школу бы и не осилил — ходил туда я отвратно, как на дыбу. Но я всегда помнил, что нужен аттестат, иначе не выучишься на художника. Я всегда себя чувствовал другим — мне так ещё учитель математики говорила, знала, что своей дорогой пойду. Смотрела на меня — и всё ёкало внутри. Я был парень уверенный и боевой, но тут терялся. В наставничестве как у врачей — главное не навреди, дай шанс. Человеческая судьба — невероятно сложный организм: и от характера зависит, и от окружения.

— Нам повезло, что здесь жил гениальный художник Николай Грицюк. Художников море, а вот индивидуальностей единицы. Даже меньше единицы! В принципе, все двигаются по одним и тем же лекалам, мало мыслящих. А обострённости той, что отличает художника от основной массы, почти не встречается.

Недавно приобрёл изумительную книгу «Век самопознания». Автор, Эрик Кандель, опираясь на художников Густава Климта, Эгона Шиле и Оскара Кокошку, рассказывает о зрительном восприятии художников и восприятии зрителями произведений искусства. Так вот, эмоциональная реакция, по мнению нейробиологов, зависит исключительно от активности нервных клеток в особых отделах мозга. Если нет их — ничего не попишешь.

— Художники — занятые люди. Я вот в компьютер абсолютно категорически не играю, телефоном тоже не занят. У меня сил хватает только на экспозиции — на выставки, которые мы делаем в Союзе художников. Это мало кому можно доверить. Каждый, делая экспозицию, показывает, что он из себя представляет. Выходит таинство. Одну картинку не так повесишь — вся выставка начинает «лететь».

А теперь про знания. Я начинал думать, что мы от первобытного художника не очень-то отличаемся. В искусстве главное — бессознательное. Прямого отношения к знанию искусство не имеет.

— Да, сначала я в Третьяковке увидел мозаику «Димитрий Солунский». Отойти сил не было! А потом оказался в группе акварелистов в Киеве. Мне дали разрешение поработать в Софийском соборе. И я целую неделю с 9 до 18 делал одну акварель. Каждое утро поднимался на хоры с мольбертом, выбирал какие-то элементы. Хотелось зарисовать всё — делали византийские мастера ещё при Ярославе Мудром, храм-то 1011 года постройки, в честь победы над печенегами! Как говорил Колин, «когда я пишу, я лучше вижу». Так вот, я просто заболел от совершенства этой мозаики. Представьте, у тех художников и имён-то нет, а ведь они передали совершенную пластическую гармонию!

У меня большая библиотека, хватает книг на тему древнерусского искусства. У нас таких художников не было — это всё римская пластика. В одной из книг прочитал, что когда Михайловский Златоверхий монастырь разрушали в 1934 году, часть евхаристии сохранили, отправили что-то в Эрмитаж, что-то в Третьяковку. Так вот «Димитрий Солунский» оттуда.

Так что ну как мы можем без знания. Со временем всё складывается в систему. Вот Грицюк — он точно проходил все этапы. С одной стороны, у него ранние работы промышленные прекрасные. Тема труда — определяющая. Новосибирская серия. Выставка о Питере — гениальная, в ней чувствуется фантасмагория, ужас и красота этого города с памятью о костях, на которых он построен. Все его периоды разные — в них и мастерство, и насмотренность, и знания, и опыт.

— Да мы разве работаем?! Спим на ходу. Как у Хемингуэя, с великим сравнивая, ты делаешь свой забег. Мне никак в Новосибирске не удаётся работать — без всякого кокетства говорю. Потому что моё подсознание всё время крутится, не выходит полностью отключиться. Я все эти «мазульки» делаю, чтобы себя хоть немного в равновесие привести.

С юности привык защищаться — у нас же в Союзе художников была война. Всем доставалось, особенно самым ярким, Николаю Грицюку, Льву Серкову… Грицюка и власть признавала — как-никак король акварели! Джемма Скулме, народный художник Латвии, говорила: «Великий художник». А художник-акварелист Ромис Бем: «Это явление». Его признавали, но развиваться не давали, даже звание притормозили, Союз выдвинул, а обком перекрыл...

Молодые люди должны внимательно чувствовать, помогать легендам. А вот мы хоронили, перевозили. Сейчас сложнее — хорошо, когда идут помогать выстраивать большую выставку.

— Со временем понимаешь, что в принципе мало на кого можно надеяться. Была, скажем, в Академгородке такая Наталья Чижик — мало таких людей, созидающе-организующих. Она закончила Мухинское, влюбилась в какого-то физика-лирика и приехала сюда. Организовала студию «Март» и сделала отчётную выставку в Доме учёных в 1985 году, когда развернулась горбачёвская антиалкогольная кампания. Звонит расстроенная. Оказалось, бродила комиссия по борьбе с алкоголизмом, нашла рисунок — бутылка, лимон. Написали кляузу в райком.

Я поехал на комиссию. И вот сидят человек тридцать за столом — все в тройках, в галстуках — и невероятно серьёзно обсуждают эту бутылку. Дескать, это пропаганда антисоциального образа жизни!

— Для Матисса картина как букет цветов. А ведь он две мировые войны прошёл, но по его работам этого никогда не скажешь. У него одалиски, цветы… А вот у Пикассо наоборот. Все мировые события, вся личная жизнь его отражается в работах. Вот вам два типа художников.

Или вот Грицюк. Он был одержим. Посмотрите на его серии — Новосибирск, Крым, «Моя Москва», Петербург… Я его теперь часто сравниваю с Ван Гогом. У них такой короткий отрезок абсолютной концентрации, что они уже физически не могли жить. На поздних фото Эдика Керзона видно, как он размышляет. Опёрся на спинку стула, думает. Грань прошёл.

Всё это нелинейно. Микеланджело столько сделал физически! Объять нельзя! И что он пишет?

— Ты думаешь, я не реалист? Я ещё какой реалист! И реализм ведь бывает такой, что глаза бы его не видели. Всё реально. Красочка — она ведь несёт свои ощущения. Искусство уже всё сделало. Были уже и пуантилизм, и «Чёрный квадрат» — и созидание, и отрицание. Можно и в традиции быть с индивидуальностью. Индивидуальность должна быть не придуманной из пальца — вот такой я оригинальный. Органично должно быть — как поток.

— Все эти звания — очень специфическая штука. Можно надуться от гордости. А ведь могли и не дать — и что с того? «Быть знаменитым некрасиво — не это поднимает ввысь» — ещё Пастернак говорил. Надо стараться минимум тщеславия допускать. Всё относительно.

Вот был такой Олег Комов, скульптор. Весь народный, действительный, правда заслуженный. Сидит на скамейке, спрашивает меня: «Ты, наверное, весь членистый». «Да не, зачем мне», — отвечаю. А он настаивает: «Ну а вдруг в обком пойдёшь?»