«Снегурочка. Лаборатория»: ледокол мозга.

Пьеса Александра Островского «Снегурочка» — зрелище с такой же яркой сезонностью, как и «Щелкунчик» в балете. «Щелкунчик» — это Новый год, ёлки и аромат мандаринов, «Снегурочка» — капель, мимозы и птичий хор. Потому что «весенняя сказка», как указано в авторской развёртке названия. Очень долго эта самая «Снегурочка» Островского была зрелищем пышным, чинным и предсказуемым. Традицией, в общем. До тех пор, пока театр «Старый дом» и режиссёр Галина Пьянова не переосмыслили эту громоздкую старинную пьесу в духе лабораторного театра. «Снегурочка. Лаборатория» — это, пожалуй, и впрямь главное зрелище театральной весны. Её must see. Очень ярко, очень необычно и рекомендуемо к просмотру.

«Снегурочка. Лаборатория» — зрелище, которое либо влюбляет в себя, либо шокирует. Только равнодушным не оставляет. Сюрреалистическая визуальность от Антона Болкунова и Елены Турчаниновой и не менее завораживающая музыка от Александра Маноцкова.

Лагерь шокированных хором возопил: «Кощунники, на святое замахнулись!» Ну, у защитников канонов замах на святое — любимая фигура речи. Хотя мне, честно говоря, неясно, в чем святость пьесы про языческие, вообще-то, времена. В антологии Островского эта пьеса не числится предметом авторской гордости. После «Снегурочки» к сказкам Островский не обращался. Осмелюсь даже предположить, почему — потому что не очень-то и получилось. Аморфно-узорчатая структура оригинальной «Снегурочки» равно мучительна и для постановщика, и для зрителя. Тем не менее в дежурном репертуаре многих театров она числится, экранизации подверглась аж дважды (игровой и анимационной), на неё строем водят детей в культпоходы. Ну, полагается же. Островский же. Сказка же. Детям самое то…

Тех, кто мается в школьных культпоходах, шуршит фантиками сникерсов, нарочито цинично гыгыкает. Тех, кто считает театр унылой и невкусной культурной пилюлей, навязанной училками. Кстати, именно спектакли по Островскому обычно становятся дежурной жертвой школярского скепсиса. И «Снегурочка» в том числе. Та, которая в классическом прочтении, с громоздкими диалогами, с песнями по бога Ярилу, с узорчатой сценографией из теремов, коловратов, льняных рубах и париков под горшок.

Сколько ни приходилось наблюдать юных зрителей классической «Снегурочки» — ни разу не показалось, чтобы рассказанная со сцены история школоте «зашла».

Самых циничных школоло веселит гомоватый Лель-травести (господи, ну почему, мать вашу, Леля всегда играют тётеньки постбальзаковского возраста?!), любителей активного действа усыпляет тягучая, напевно-сбивчивая повествовательность. Короче, не складывается у младшего юношества с каноничной весенней сказкой. Не берусь обвинять молодёжь в душевном оскудении. Молодёжь — она разная. Может быть, просто ритм в мире изменился? Или «Снегурочка» в канонической версии изначально не очень съедобна? Или то и другое?

И вот как раз этим, «младым и незнакомым», обновлённая «Снегурочка» очень бы пригодилась. Ибо спектакль производит wow-эффект — качество, очень существенное для постинформационного поколения.

Маются, призывая солнце бессловесным языком звуков и движений. На этот отчаянный, почти злой зов приходит не солнце, а странная девочка ниоткуда (Наталья Авдеева). Отрешённая до аутизма, но с чарующим, возносящимся к небу голосом — чудом гармонии, которого не было до того в клочковатом мире берендеев.

Берендеи дара-явления не поняли. В каноничной пьесе Снегурочка погибла в их мире от любви. В «лабораторной» версии Снегурочку пытается съесть и переварить озябший, озлобленный от сиротства социум, где никакой любви и не жило. Любовь тут — только сама Снегурочка. Остальные — скорее, антигерои. Точнее, антилирические герои. Все. Даже те, кого наша полудетская память о той, прежней пьесе, назначала «няшами». Например, Лель (Тимофей Мамлин) в этой версии «Снегурочки» — не румяный желтокудрый купидон-травести в льняной рубашонке, а почти хтонический альфа-самец атлетического сложения. И шотландский килт на его чреслах эту клокочущую альфасамцовость как раз не гасит, а делает гротескно-пугающей. И это не милый антипод Мизгиря (Ян Латышев), а столь же мутноватое создание, лукавый языческий божок. В котором чуток от Пана, чуток от Ареса, чуток от мелкого беса. Ну, а что Мизгирь не милый до отметки «совсем», думаю, никому объяснять не надо. Мизгирь — это, вообще-то, на древнерусском «паук». Как говорится, хорошего человека пауком не назовут.

От вида брутального Леля в килте ревнители-охранители стонут и завывают. Но почему бы и нет? Раз возможен мохнатый шмель Паратов-Михалков, почему бы не быть Лелю-бруталу?

Берендей, к слову, это ещё и единственный наделённый речью персонаж. Но речь эта — скорее не текст, а фонетическое барокко. Фразы со смещённой интонацией и слова со смещённым ударением хоть и русские, но звучат как пугающее воркование инопланетного существа. Повелителя холодной планеты-зимы, где за фанатичным ожиданием солнца аборигены готовы смять и раскатать в квадрат то, что ещё чудеснее солнца — пришедшую свыше Любовь. Не в награду пришедшую, не в ответ на мольбы. Просто так. Без выгоды. Любовь — она вообще такая дурочка, знаете ли…

В итоге попытки берендеев приземлить и разогнуть в прямую палку непонятное им чудо кристаллизуются в свадьбу Снегурочки с Мизгирём. Такого поворота Островский не планировал, но для мира ЭТОЙ сказки такой поворот вполне органичен. Подвенечный наряд Снегурочки, напоминающий гигантскую кружевную салфетку (вроде тех, на коих подают фуршетные вкусняшки), придаёт сцене свадьбы оттенок каннибальского жертвоприношения.

И именно этот безмолвный уход производит впечатление раскатистого дверного хлопка. Оглушительная, ударяющая, наказующая тишина для суетного социума, который не разглядел и не расслышал приходившую к нему Любовь.

Кстати, в одной из «афанасьевских» версий народной сказки, которая в советское время общедоступно не печаталась, тоже хватает сумрачного гротеска. Там Снегурочка не таяла в результате игры с костром. Она вообще была вполне обычным, молекулярно стабильным ребёнком. Снегурочку в той версии убили девочки-подружки, позавидовавшие её успеху в сборе ягод. Снегурочка в итоге явилась согражданам с первым снегом в виде призрака и изобличила главгадину, «альфу» вероломных подружек. И ту увели в лес на волю судьбы (в языческой Руси такое наказание для крупно накосячивших детей было весьма популярно — и остальной детворе назидание, и духам леса подарочек).

В общем, история о чудесной девушке из зимнего леса рассказана по-новому, по-своему, без слов, но ошеломительно внятно. За это респект и всем материализаторам этого мира, и тому, кто наделил этот мир альтернативным языком. Я о пластическом решении от Олега Жуковского. Оно получилось очень сочным, графично-точёным.