Сам себе театр

Любое поколение, провожающее свою жизнь, встречающее новое поколение, всегда с опаской смотрит вперед: «Вот мы-то были! А вы-то кто такие?!», «Волосы отпустили, ходите как какие-то битлы», — это была моя юность, — «Клинья красные в клёш вставляете…»

Начинали мы — вы правильно вспомнили, — когда страна вздохнула полной грудью. С ожиданием, что сейчас лучшее начнётся. И не скрою, многое началось. Свобода, другая материальная жизнь… Если бы не те годы, моего театра не было бы. В советское время открыть новый театр было невозможно. Сейчас, я думаю, тоже. Мы просто собрались интересной компанией молодых актёров, договорились, что мы открываем театр. Благо время было такое, что по всей стране театры стали расти как грибы. До нулевых в стране открылось 2500 новых театров. Они назывались «театры-студии на хозрасчёте». Всем тогда казалось, что волшебное слово «хозрасчёт» избавит от материальной зависимости от государства, от учредителя, от работодателя. И мы будем просто собирать деньги и на них радовать людей искусством. Ну, где там! Это невозможно.

Поэтому через несколько лет после основания я приложил все силы, чтобы придать театру статус государственного. В Новосибирске вместе с нами открылось 12 театров-студий: «Золотые зёрна кукурузы», «Сибирский детектив»… Через несколько лет остался один. И вы его знаете.

Сорок лет тяжёлого труда. Первое, над чем мы трудились, — чтобы стать лучше. Так мы себе представляли конкурентоспособность. Наша задача была доказать, что мы делаем театр гораздо интереснее, современнее и правдивее, натуральнее, чем то, что мы видели на других новосибирских сценах. Всё творчество тогда было пронизано государственной идеологией и выполняло задачу, направленную на прямолинейное зомбирование. Да и залы театров тогда отнюдь не были переполнены.

На мое счастье, в городе тогда появился Изяслав Борисов, и мы узнали областной театр драмы (сегодня театр называется «Старый дом». — А. В.) в новом качестве. Я увидел там живых актёров, живые лица. Валера Шалавин, Андрей Невраев, Галя Алехина.

Небольшая сцена, осветительные приборы — последние мне казались алмазами, которые нужно найти в каком-то клондайке. Боже мой, как мне тогда (да и до сих пор) нужен был свет! У меня так и нет в театре прожекторов, которые могли бы тонким ярким лучом выхватить лицо артиста, его кисть, руку. У меня всё «вкл-выкл» — большой свет, маленький свет.

В общем, жили-трудились.

И мы были популярны, как битлы. Не было дня в 90-е, чтобы в какой-нибудь газете не писали о нашем успехе.

Не успевали наслаждаться успехом — не понимали его ценности и вкуса. Для нас важно было присутствие зрителей на наших спектаклях, аплодисменты. Набивалось в 28-местный зал «Кобры» по 40 человек, и всё равно все не входили. Не все входили и в 300-местный зал «Победы», несмотря на то, что зимой там не было тепла, люди сидели в шубах. И в маленьком подвале на Вокзальной магистрали, когда нас всё время обвиняли, что мы продаём билеты из-под прилавка перекупщикам, а потом получаем прибыль, тоже всегда был переаншлаг.

А занимали они очередь с 7 утра! Я чувствовал, что мы нужны. Раз нужны — вперёд! Мы работали, как черти. Мы выпускали по 5–7 премьер в год. И нам всё казалось мало. Так прошли 40 лет.

Какие бы технологии на сцене ни показывали, сколько бы дыма ни пускали, сколько бы откровенно раздетых женщин (которых я безумно люблю) ни выпускали на сцену, сколько бы унитазов, ванн, душевых кабин на сцену ни загоняли, сколько бы ни было туда вбухано современных дорогущих технологий — ничего лучше живого артиста здесь и сейчас я не видел. Я считаю, театр для людей.

Театр — место серьёзного, интимного разговора по душам. Иногда я люблю, когда этот разговор идёт легко и сдобрен хорошим юмором, когда общение приносит радость, когда оно оставляет послевкусие. Такое, что люди неделями, месяцами или, как я, десятилетиями не могут забыть какой-то спектакль. Я вспоминаю свои первые ошеломляющие впечатления от театра — это, конечно, спектакли в Московском художественном театре в Камергерском переулке. Первые спектакли Льва Додина — «Братья и сёстры», «Дом». Конечно, это спектакли того же театра в постановке Фильштинского. Это разорвавшие мой мозг и мою душу спектакли Любимова в театре «На Таганке». Спектакли Петра Наумовича Фоменко.

И со временем я понял, что моя задача — в каждом спектакле быть другим режиссёром. Да, не теряя своей стилистики, да, не теряя своего мировоззрения. Я вам сейчас открою секрет. Режиссёр — это не умение расставить актёров в мизансцену, поводить по сцене, не умение включить свет в нужном месте — всё это делают другие люди: техники, балетмейстеры, художники.

Сегодня мне кажется, что гораздо важнее смотреть не в будущее, а в прошлое. Потому что, не зная прошлого, мы будем беспомощными. Как сказал один из величайших режиссёров, один из моих анонимных учителей, Пётр Наумович Фоменко: «Если я не знаю прошлого — я не знаю, о чём говорить сегодня». А прошлое часто подменяется, искажается, перечёркивается, уничтожается. Сейчас принято говорить, что раньше были дураки, все было затхлым — дескать, сейчас придём мы и сделаем то, что вы никогда не делали.

Современный театр, который, торжествуя, идет по сценам России, — это (и я докажу научно) очень несовременный театр конца XIX века Германии, Франции, Польши и Чехии. Хотите увидеть современный театр — посмотрите на спектакли 60–70-х годов этих стран. Один в один. Начиная с технологий, с ноль-позиции актёра (ничего не переживать, не передавать, говорить монотонно, чтобы зритель не успевал воспринимать текст, потому что он не важен, а важно то, что идёт на бегущей строке и какие женщины моются на сцене в душевой кабине). Зачем нужна ноль-позиция? Как говорят эти великие деятели, чтобы не засорять текст своими эмоциями.

Вы не представляете себе жестокость конфликтов Антона Павловича Чехова с Константином Сергеевичем Станиславским по поводу точного произнесения текста! Выразительного, человеческого!

Провинциальность — понятие не географическое. Это не я сказал, но это так. Провинциальность в головах. Я знаю в провинции столько тонких, удивительных, интересных, столичного уровня людей! Особенно они сконцентрированы где-то в области нашего Академгородка. Ну и что, что они не так были заинтересованы театром — им было некогда, она были захвачены ядерной физикой. Но это образованные, удивительные, тонкие, талантливые люди, воспринимающие поэзию, музыку, живопись. Там, в Академе, возникала новая Россия. Но перестройка, к сожалению, это как-то прекратила…

Театр не всегда требует высоких технологий. Конечно, приятно прийти в театр, где установлено дорогое оборудование… Кстати, уверяю, скоро вы придёте в такой театр, где вывеска та же, а оборудование другое. Зайдёте и раскроете рот! Так же, как я каждую неделю прихожу и раскрываю рот. Входя и видя, какое оборудование появляется на сцене, по каким технологиям всё отделывается, с каким величайшим уважением к зрителям строится этот театр. Какой там будет замечательный буфет. Хорошее свободное фойе, выставочные технологии. Уютный гардероб. Женский туалет — больше, чем мужской.

Много людей живут без театра и не чувствуют никакого дискомфорта — у них другие «подсластители», какие-то эквиваленты, которые его компенсируют. Я вырос в глухой сибирской деревне в Барабинском районе. И сколько себя помню, каждую субботу в каком-то из домов нашей деревни проходила вечеринка. Иногда она попадала на наш дом. Отец мой был трактористом — в Новосибирском краеведческом музее о нём есть сведения. Он — первый тракторист Новосибирской области, который закончил в 14 лет курсы трактористов и начал работать на тракторе «Фордзон» — у него был паровой двигатель, на чурочках.

Конечно, тогда пели песни военных лет: «Вот кто-то с горочки спустился» или «Как же мне, рябине, к дубу перебраться». Потом выходили мужики.

Суть я не мог запомнить, потому что эти спектакли были немного похабные, до меня идея не доходила. Помню только, что все заливисто смеялись. И потом, много лет спустя, я понял, что у них был свой театр.

Я напомню всем чеховский рассказ, который называется «После театра». Юная девушка восемнадцати лет приходит домой после театра — она смотрела «Евгения Онегина». Под таким впечатлением, что, не раздеваясь, бросилась за стол и принялась писать письма двум своим поклонникам — молодому офицеру, в которого была влюблена, и студенту, который был влюблён в неё.

Что делает театр с человеком? Он усиливает впечатления от его собственной жизни! Когда видите хороший спектакль, вы приходите домой и понимаете, как любите того и ненавидите этого. Как бы вы хотели любить, как в театре, или ненавидеть, как в театре! Работать, отдыхать. Не о том, что писала Татьяна своему бездушному Евгению, а о том, как в вашей жизни всё это происходит.