Миры Владимира Мартынова

— Так бывает. Волны повторяются, хоть они и крайне редки. После нашего «потока» пришла ещё одна волна, которая принесла Стешенко, Григоренко, а с ними архитектора Куликова и дизайнера Бухтоярова.

— Участником этой волны был ещё и мой одноклассник Иван Шалмин, и как раз с его подачи, можно сказать, возникла история бумажной архитектуры в Новосибирске, ею «заразились» и Гребенников, и Чернов, а за ними — Ложкин, Мизин, Кузнецов и Смышляев.

— У меня были другие цели, я в институт пришёл, чтобы стать профессиональным художником. И, кстати, не сразу попал туда, я ведь был романтиком и раздолбаем. Я понимал, что такое Каспар Давид Фридрих, и на Алтае с любой сопки только его пейзажи и видел. Мне нравилось рисовать картинки в тетрадках, а что такое вступительные в институт — меня это вообще не интересовало.

— Тогда надо было сдавать экзамен по математике.

— Я устроился учеником, краску замешивать. Но это было очень романтично: огромная «кухня», на плитках стоят невероятные цинковые баки, в которых варят древесный клей. Рядом — «краскотёрка» метра полтора в высоту, а в огромных мешках лежат краски для декораций. Декорации делали так: на пол насыпали опилки, потом натягивали холст и писали декорации, передвигаясь прямо по холсту или тюлю. Опилки нужны были для того, чтобы холст не прилипал к полу. Краски использовали разные — и клеевые, и анилиновые. Я ходил на работу в эйфории.

Тогда на аллее собирались школьники — покурить, посидеть, и вдруг раздавался свист, отдирали колья от лавок и начинали биться — 22-я школа против 42-й.

— Да, в конце концов даже на работу пришли, отправили на медкомиссию. Один присоветовал: нанюхайся анилиновой краски, и харкай. Но я не стал этот перформанс реализовывать, в итоге загремел на два года. Повезло, служил на Фрунзе. Раньше на «холодильник» приезжали «покупатели», и вот один такой смотрит — работник оперного театра, художник. Берём — оформлять ленинскую комнату. Их много было по городу. В итоге писал Ленина, воинов, гербы Советского Союза. Много рисовал. И для себя, в том числе.

— Ну да, Сибстрин сам по себе был арт-центром, там был хороший зал, куда приглашали на творческие встречи режиссёров уровня Тарковского, к примеру, приезжал Константин Райкин. Там же устраивали спектакли, и мы с Андреем Черновым как-то даже рисовали к ним декорации. Я в то время начал свои опыты с аэрографом, это был период увлечения гиперреализмом, в котором мы совпали с Иваном Шалминым, он тогда сделал два на три метра лица Брежнева, Ленина, совсем как Чак Клоуз.

— А где её взять! Но мы нашли подвальчик, оборудовали его и провели аренду через зоопарк. Результатом нашего сотрудничества стал расписанный синий забор зоопарка на Гоголя, мы нарисовали зверей в духе гиперреализма.

— А мы никогда вместе и не были — время от времени пересекались, но потом каждый снова занимался своим. Мне всегда важна была моя собственная феноменология, нечто совершенно новое. Я чем всю жизнь занимаюсь — отслеживаю всё визуальное пространство, как огромный сканер, и это для меня способ энергетической подпитки.

— Во времена экспериментов с аэрографом я ещё даже не приоткрыл тайные двери изобразительного искусства. Только с конца 80-х начал приближаться к пониманию, что такое станковое искусство, графика, живопись, что это некое самодостаточное художественное высказывание. В 90-х я побывал на нескольких графических творческих дачах и заявил о себе в Москве как художник-абстракционист. Хотя тогда ещё так себе посматривали на эти «-измы»…

— Не поверишь, он тоже работал в НИИКЭ, по распределению сюда приехал, он ведь дизайнер. А когда я работал в оперном, у него там была мастерская, и я к нему приходил наблюдать за процессом создания картин. К тому же он из Москвы привёз хорошую библиотеку художественных альбомов…

Трудился в НИИКЭ и приятель моего отца по горам, фотограф Эдик Керзон. Там тусили и Миша Паршиков, и Сергей Мосиенко, Володя Мандриченко и многие другие. Необычное творческое место было.

— Художник, как и любой другой профессионал, должен точно знать, чем он занимается. У меня это понимание есть, я знаю себе цену. Кроме того, мне повезло, что я довольно рано начал сотрудничать с музеями.

— Секрета из этого не делали. Я бывал в Харькове, у двоюродных бабушек, они рассказывали. В истории нашей семьи переплелись разные фамилии и ветви разных родов, среди них имя деда, Савченко-Бельского, которого расстреляли в 37-м, он был военным ветеринаром, ставившим на ноги армейских лошадей, участвовал в Первой мировой войне. После его гибели бабушка переписала детей на свою фамилию, Мартынова. Сама она происходила из рода Скалонов, французских гугенотов, предки которых попали в Россию ещё при Петре I. А у её сестры, которая училась в Швейцарии на курсах немецкого педагога Фридриха Фребеля, был свой частный детский сад. У меня сохранились книги с её экслибрисом.

— Всё было, даже фамильное серебро. Но как-то не снилось.

— Он приехал в Новосибирск по распределению, его как сына врага народа отправили куда подальше. Был кандидатом геологических наук, занимался стратиграфией, то есть по последовательности залегания и взаимоотношениям слоёв и толщ разных пород устанавливал их возраст. Тут вот лава, тут океан. Часто бывал в экспедициях, помню, как мы сплавлялись по Оби до Салехарда, это были красивые нетронутые места — тогда там ещё жили ханты и манси. Мы приезжали к ним за рыбой, покупали нельму. Я был ещё ребёнком и чувствовал себя, как в этнографическом музее. Например, помню, что там была деревня Ёлка-Шапка, она, как Венеция, вся стояла на сваях. Спасибо родителям, было много ярких моментов.

Кроме того, отец был мастером спорта по альпинизму, чемпионом СССР. Ходил в связке с выдающимся альпинистом Виталием Абалаковым, он был наставником отца. Как-то вместе они попали в камнепад, чудом отскочили, не угодили в эту мясорубку.

— Он был с харизмой. Кстати, хорошо рисовал — у него точная рука, лёгкость в карандашной технике.

— Я единственный из братьев сам выбрал себе будущее. Когда вырос, родители были уже в возрасте, я ведь третий и младший ребёнок в семье. Ехать в столицы — нужны были деньги, возможности содержать меня удалённо не было. Хотя в Питере жил тогда троюродный дед с фамилией Мартынов, он преподавал в художественной школе, и меня ещё лет в 13 водил по Эрмитажу и по Русскому музею, рассказывал про Филонова, а ведь этот художник ещё под запретом был, никто его и не знал.

Худграф тогда не котировался, и в итоге я пошёл с приятелем на подготовительные в Сибстрин, там же в первый раз повстречался с Костей Скотниковым.

Я крайний индивидуалист, мне интересна своя феноменология. Обычно свои работы никак не называю. Пусть зрители сами находят — или не находят — путь и смысл.

— Я многим Грицюку обязан, много на него в молодости смотрел. Он во мне что-то важное «шевелил», и лет десять я точно был «под тенью Грицюка». Были даже состояния синестезии, что-то похожее меня накрывало в Харькове, под влиянием Айвазовского.

— Почему я должен уезжать? Это пространство меня питает, и здесь меня посетили самые яркие визуальные откровения. А вот социум — в среднем — постсоветский, глухой к искусству, это правда.

— Вся японская литература пронизана философией — чань- и дзен-буддизмом. Я действительно изучаю её, и в какой-то степени практикую. В этом году купил пятикнижие Малявина, которое посвящено основам даосизма, Лао и Чжо. Прочитал все трактаты, и они для меня много значат.

Кроме того, с 80-х годов прочёл много японцев, начиная с Кобо Абэ, Танидзаки, Ясунари Кавабаты до средневековой литературы.

— После аэрографа я увлёкся рисунками, появились первые опыты с печатной графикой. В 90-е была живопись — большие холсты и абстракции. Потом, в конце 90-х, возникла частная галерея Le Vall и яркие проекты с участием зарубежных художников, так в Новосибирск прямиком с Брайтона приехала Сью Голлифер и привезла цифровую графику.

С этого момента я тоже начал свои эксперименты с цифровым искусством. Переход был мягким и естественным. Сначала я в карандаше делал минималистические абстракции, потом такие же начал создавать в компьютере. Позже возник медийный Digital Line с архитектором Виталием Трохимюком, он помог анимировать мои работы и собрать первые 3D-объекты. Эти мои работы — и цифра, и живопись, и графика, и объекты — остались в Русском музее.

— Это древнейшая технология I–III веков, которая использовалась не только в иконной живописи, но и в фаюмских портретах, например.

— Действительно, 13 лет отклоняли заявку, не понимали мои работы.