Ну да, «Бесприданница» Островского — это, вообще-то, про убийство. В дни, когда пьеса была свежим драматическим материалом, она именно так и воспринималась. Потому что писал её Александр Островский по материалам Кинешминского уездного суда — по делу № 40. Фигурант его, Иван Коновалов, в пьесе превратился в Юлия Карандышева. Премьеры 1878-го, в Малом и Александринке, обернулись в обеих столицах синхронными скандалами. Островского, выражаясь современным языком, обвинили в хайпожорстве. Дескать, уголовное дело на сцену тащить — как можно-с, фи!

Справедливости ради стоит отметить, что грубая конкретика криминальной хроники уже становилась к тому времени литературным триггером: например, свою «Кармен» Проспер Мериме написал по ходу репортёрско-этнографической работы в Испании: про то, как нервный солдатик-контрактник девчонку фабричную убил. Это уже потом сюжет оброс роковыми розами, тёмными страстями, цыганскими шалями и колоратурным вокалом. Изначально же — ну самая поточная новость из раздела «Сводки этой недели». Западная беллетристика к такой первооснове за столетие уже попривыкла. А русская сцена её осилила к 1890-м — тогда «Бесприданница» перестала числиться возмутительной поделкой и превратилась в хит. Ну а потом — в классику. А потом — в плакатно-обличительный фильм Протазанова. И наконец, в окаменевший академический памятник. Первым из этого несимпатичного состояния пьесу вывел Эльдар Рязанов.

Скандал, кстати, был не меньший, чем в 1878-м: режиссёру «Жестокого романса» не могли простить перестановку акцентов и радикальную смену эстетики. Дескать, никакой классовой позиции. И вместо Паратова в поддёвке, сапогах-бутылках и бородище — челентанистый Михалков в белом костюме и шляпе. Мол, кель гран скандаль!

Как бы то ни было, но реанимация состоялась: впечатлительные семиклассницы 80-х толпами повалили в кинотеатры, с копилочной мелочью во вспотевших кулачках. Вообще-то они, семиклассницы эти, Ларису Огудалову и проблемы поволжской буржуазии в белых тапках в гробу видали, но там же такой красивый дядя про мохнатого шмеля поёт! Про мохнатого шмеля пушистым ртом поёт! В белой шляпе! И в ботинках белых! Ух!

В итоге несколько десятилетий «Жестокий романс» носил корону самой смелой и небанальной интерпретации «Бесприданницы». Фильм даже на университетских филфаках числился за must see. И как-то постепенно сам стал классикой. Былая его скандальность подёрнулась респектабельной патиной. И всякое новое прикосновение к теме становилось бы заочной битвой сразу с несколькими соперниками.

Тем не менее, смельчаки нашлись: Новосибирский музыкальный театр подал «Бесприданницу» в виде мюзикла с детективной канвой, избежав сравнения и с фильмом Рязанова, и с классической трактовкой из Малого театра.

Мюзикл Ефрема Подгайца на либретто Льва Яковлева, созданный в 2014 году, подмостки видел лишь раз — до Новосибирска его ставили в Магаданском музыкально-драматическом театре. И для тех краёв он оказался, скажем так, слишком смелым. Магаданской публике было нелегко принять мюзикл без хэппи-энда. Ведь оперетта и мюзикл стойко отождествляются с финалом в стиле «свадьба, поцелуй героев, пир горой». Даже импортные «Нотр-Дам» и «Отверженные» не повергли это клише.

В Новосибирске мюзикл «Бесприданница» обрёл второе в России сценическое воплощение. А поскольку Новосибирск — одна из театральных столиц России, есть уверенность, что здесь детищу Подгайца и Яковлева повезёт больше, чем на Колыме. Публика здесь «насмотренная». Умеющая читать пасхалки и кросс-культурные цитаты. И не пугающаяся того, что диалоги персонажей Островского могут петься в рифму. К слову, в виде рифмованных вокальных партий монологи персонажей звучат совершенно естественно — за это стоит благодарить и Льва Яковлева, и режиссёра Василия Заржецкого.

Невероятно, но факт: буквально через пару минут зрительский ум свыкается с тем, что персонажи изъясняются вокализованно, — и партии эти воспринимаются именно как естественная человеческая речь. Вспомните хотя бы свой детский дискомфорт от тотальной, беспощадной песенности советского сериала про мушкетёров — тогда поймёте, о чём это я. Во всех вокальных партиях персонажи «Бесприданницы» абсолютно психологичны. А ещё членораздельны! То есть никаких там «красавиц Икуку», никакой «куклы па», никаких «полклопа». Завидуй, каналья!

Не возникает у зрителя и дежавю из рязановской вселенной: нет тут ни гузеевской перезрелой меланхолии, ни интеллигентской сиротливости Мягкова-Карандышева, ни душного вельвета михалковских интонаций. Ведь чем «Жестокий романс» был особо жесток к зрителю — тем, что в нём доминировали актеры, которые во всех фильмах играли самих себя: Мягков в любом образе любой эпохи — кроткий инженер из НИИ, Михалков — бонвиван с очаровательной хищностью манула. Про совсем уж узких специалистов типа Ахеджаковой вообще боязливо помолчим, да её, к счастью, и не было в «ЖР». В сравнении с «Жестоким романсом» интонационная картина этой «Бесприданницы» абсолютно самодостаточна.

Впрочем, кое-какие кросс-культурные аттракционы создатели припасли. Например, сама повествовательная схема изменилась принципиально: лейтмотивом сюжета становится диалог Карандышева со следователем. Карандышев, конечно, приоритетный подозреваемый, но вопрос «Кто убил Ларису Огудалову?» при всём при этом не имеет очевидного ответа — элегантные револьверчики побывали в руках каждого базового персонажа. Включая Ларисину маменьку Хариту Игнатьевну.

Такая всеобщая вовлечённость всех и вся в круг подозреваемых из зрительного зала совсем не выглядит натянутой. Потому что каждый из сообщества хоть по разу, да оказывается в ситуации, в которой для него мёртвая Лариса Огудалова гипотетически удобнее Ларисы живой. И титул «убийца Ларисы» блуждает по кругу персонажей, как надувной мяч в довоенной детской игре пушбол. Прямо не Лариса Огудалова, а какая-то Лора Палмер! Которую тоже вроде бы вполне штучный убийца убил, но замазался весь город.

Да, пасмурный волжский городок, укутанный в пароходные дымы, странно походит на американское поселение Твин-Пикс. Сценограф Елена Вершинина и художник по свету Ирина Вторникова создали очень будоражащее, тревожно-мистичное пространство. Так и ждешь, что на туманную набережную, под блики света от чугунных фонарей выйдет хмурая тётка с поленом в одеяльце.

Городок на сцене обладает гипнотическим шармом — мягким, хотя и недобрым. И тайны свои явно за так не отдаст, при себе оставит. Лора Огудалова, Лара Палмер — да какая, в общем-то, разница?

Эта сумрачная магия, эта сила подхватывающей и влекущей музыки даёт под конец сюжета и вовсе удивительный эффект — непонятно, а убивал ли вообще Ларису хоть кто-то? Или она просто ускользнула в туман, побегом покинула этот равнинный Твин-Пикс, этот волжский Сайлент-Хилл? Во всяком случае, это ощущение зачарованности, странного морока — чувство очень неожиданное для спектакля с такой, казалось бы, приземлённой первоосновой. Тут ярко и сумрачно, тут чарующе и странно. И никаких мохнатых шмелей. Ну ни единого шмеля!