Метрополитен-музей Ирины Барсковой. Часть 2. Tempora mutantur, et nos mutamur in illis

— К сожалению, да. Я понимаю, что раньше «и пиво было гуще, и бабы толще», а с другой стороны, нельзя жить прошлым, нужно идти в ногу со временем, заинтересовывать новое поколение. Что-то, увы, безвозвратно утрачено, хотя есть и успехи.

Сувенирка, связанная с Ван Гогом, продавалась очень активно — каталоги, открытки, платочки…

Хитмейкер последних лет, безусловно, Институт костюма. Когда я начинала, его выставки были не так заметны, и он часто переезжал — то было всего два-три зала, то очень большое полуподвальное помещение с роскошным кафетерием и фонтаном. Мне объяснили, что всё зависит от того, кто возглавляет Институт костюма. Сейчас это Эндрю Болтон, который организовывал выставки института с 2006 года, и именно с его именем связана прорывная экспозиция Alexander McQueen: Savage Beauty в 2011-м. Помню, Метрополитен тогда даже обвиняли в неэтичности, ведь незадолго до этого Маккуин покончил с собой. Многие говорили, что он не смог перенести смерть матери, а я убеждена, что Маккуин ждал, пока мать умрёт, — чтобы не расстраивать её своим уходом. Мне кажется, это читается в его эстетике.

С тех пор каждая выставка Института костюма становится событием и сопровождается балом Met Gala каждый первый понедельник мая. Сегодня это одно из главных светских событий Нью-Йорка.

— Нет — у музея есть два отдельных помещения исключительно для этих мероприятий, это очень удобно, многие о таком только мечтают. И специальные выставки могут строиться вокруг одной картины или на противопоставлении разных жанров. Например, недавно была интересная выставка «Кубизм и традиция тромплёй». Говорят, что кубизм — это абстракция, но на самом деле у них очень много этого «обмана зрения», поэтому кубистов перемежали со старыми голландскими и итальянскими художниками-мистификаторами. Мне тромплёй показались куда интереснее, чем сам кубизм. И, поскольку это была своего рода назидательная выставка, экспозиция начиналась с цитирования Плиния Старшего, который рассказывал о состязании древнегреческих художников Зевксиса и Паррасия. Зевксис представил свою картину с виноградом, и он казался таким реальными, что птицы слетались, чтобы клевать его.

— Членство бывает разным — всё зависит от того, сколько оно стоит. Ценовой диапазон от 100 до 25 000 долларов в год. Сейчас у меня членство за 100 долларов — я могу провести одного человека бесплатно, мне доступны 10%-ная скидка в сувенирном магазине (и в музее, и онлайн) и посещение в утренние часы по определённым дням (когда музей ещё не открыт, и можно походить по какой-то выставке в одиночестве). Плюс предварительный просмотр выставок. А дальше идут другие уровни и иные привилегии: cпециальные вечерние часы, закрытые приёмы, ужин с директором и т. д.

Тот самый ресторан — да, раньше он был для членов, а сейчас уже нет, членам там только скидка. Более того, это был безумно элегантный ресторан. Как я говорю, больше всего люблю в музеях съесть дорогой пижонский «невкусный» супчик. Конечно, супчик этот будет очень вкусный, но неожиданной рецептуры, например из фенхеля с яблоками. Ресторан Метрополитена был местом, где долго сидишь, — ты туда не торопиться пришёл. Обслужат, когда обслужат.

Но после пандемии всё изменилось! Зашла один раз — обслужили мгновенно. Кухня менее изысканная, и столы сгруппировали, как в столовке, прежней роскоши и элегантности уже не было. Пропал калабуховский дом... Залы стали постоянно ремонтировать, двигают картины, многие предметы исчезли — они где-то в других местах. Бывает так, что говоришь клиенту: «Сейчас покажу Эхнатона», — и ни одного не могу найти, потому что убрали из экспозиции.

Ещё пример — цветы на входе. Это живые цветы, и на них есть отдельный фонд Лилы Ачесон (на её деньги построено всё крыло XX века и собрана минимум треть египетской коллекции). Так вот, в середине 80-х эти букеты были как с голландских натюрмортов — роскошество, пышность, красота необыкновенная. А сейчас — веточки цветущие или просто какие-то листочки. И когда музей был закрыт по понедельникам, как раз еженедельно меняли цветы. Сейчас же они могут стоять, пока эти веточки полностью не распустятся и не опадут… Вот это жалко.

— То, что здесь никому до меня нет никакого дела. Наверное, это моё определение свободы. В Советском Союзе всем до меня было дело. Тёткам на улице: «Что ты на себя, б***ь, нацепила?», родным и близким, что я не так свои таланты использую. Отойдите от меня, оставьте в покое с моими талантами — я как-нибудь разберусь. И ещё нравится то, что я могу жить тут фрилансом, не ходить в присутственное место — Office politics в перечень моих талантов не входит.

Конечно же, архитектура, Central Park, кстати — совершеннейший нью-йоркский шедевр, как и его мосты и небоскрёбы. Когда я писала про него для путеводителя «Афиша», стала изучать вопрос и очень удивилась.

— Когда я только приехала в Америку, меня восхищало всё, особенно в Нью-Йорке. Но со временем у меня сформировался «чёрный список». На первом месте был молл (торговый центр — сгусток классической провинциальной американской эстетики), на втором и третьем — тоже молл, потом рождественский корпоратив на работе, разделение времени (когда покупаешь право пользоваться домиком где-нибудь на мысе Код или в Хэмптонсе¹, допустим, одну неделю в году — то есть он твой, но только неделю), гольф и так далее.

— Нью-Йорк — это всё сразу и немножечко чересчур.

— Джулиани «подметал» и до 9/11 — будет неправильно утверждать, что наведение порядка (некогда город был очень криминализирован) напрямую связано с терактами. Джулиани, по сути, был ментом (он ведь бывший федеральный прокурор) — и сконцентрировался на правопорядке. Нью-Йорк — очень сложная организация, и каждый мэр делает то, что умеет. Демократы воспринимают Нью-Йорк как бесплатную кормушку — за счёт высоких налогов у города огромные благотворительные бюджеты, распределяемые на множество программ помощи малоимущим, Блумберг — как финансовую организацию. Но не так всё просто. Нью-Йорк — это всё сразу и немножечко, как я уже говорила, чересчур. Архисложно быть его мэром.

Джулиани значительно понизил уровень преступности, но возросла полицейская брутальность. При этом он мог закрывать выставки, если они ему не нравились, и срезать городские дотации музеям.

— Большой город, большие деньги, и не забывайте, изначально музеи — это образовательные учреждения. Туда приводят детей, как, например, в Музей естественной истории. После фильма «Ночь в музее» их и упрашивать не надо. Образование — очень важный аспект. И потом, Нью-Йорк, с одной стороны, Вавилон, а с другой, наверное, единственный из старых американских городов, который основали не по религиозным убеждениям. Это был обменный пункт — отсюда и его успешная финансовая судьба, и высокий градус толерантности: «Нам плевать, кто ты — белый, чёрный, индеец, протестант или католик — давай пушнину, а мы тебе дадим деньги». Терпимость, по-моему, исходно была из-за этого.

Музеев действительно много, и про некоторые из них мало известно. Вот, например, есть музей Hispanic Society Museum.

— Висят, но владельцы тех мастеров, которые им принадлежат, предпочитают выставлять в музее.

— Потому что им не потянуть страховку в случае экспозиции у себя дома. Страховка за картину Рембрандта ой-ой-ой сколько стоит! Картина может висеть в музее, но ему не принадлежать. И после смерти владельца его наследники порой решают продать её с аукциона, и тогда картина уходит из музея. Причём мы не всегда знаем, кто истинный владелец предмета искусства, музей или нет, поэтому сколько таких произведений «во временном пользовании», я вам не скажу. Абсолютно уверена про одну скульптуру, потому что лично знаю галерейщика, который её сюда сплавил.

— Потому что считается, что предметы искусства имеют высокую ликвидность, а инвестиции в них дают самую большую прибыль.

Однажды в бытность мою младшим научным сотрудником в отделе европейской живописи меня попросили посидеть на телефоне. Под рукой лежал список аукционных домов, потому что каждый второй звонок был: «У меня есть такая-то картина, сколько она стоит?»

в нью-йоркском котле цивилизаций. Про тех, с кем я общаюсь из академической и художественной среды, могу сказать, что они «больше вглубь, чем вширь», — досконально разрабатывают тему. Если они ею не владеют в совершенстве, сразу ответ: «Не моя специализация». Не то что мы, большие специалисты в области всего с широким кругозором.

— Случалось, когда я ещё работала в отделе европейской живописи, и мне пару раз нужно было там допоздна сидеть. Странные ощущения. Но по-настоящему жутко мне было однажды в Бруклинском музее. Я там была из-за какой-то книги, которая есть только в их библиотеке, а она находится на одном этаже с очень серьёзной коллекцией египетского искусства. В тот день египетский этаж был закрыт, но в библиотеку меня пустили, и вот когда мне нужно было сходить в уборную через весь этот отдел, а уже были сумерки... Начинаешь верить в легенды про оживающие мумии.

Вообще музей — второй дом. Однажды у нас сломался кондиционер (нью-йоркская летняя жара — это ад), и мы пошли в музей, так как если картинам нормально, значит, и людям тоже будет хорошо.

— В 2016-м мы с другом отмечали двойной юбилей: и моё, и его 60-летие, а также 20 лет, как мы вместе. Его родственники организовали нам в подарок поездку в Европу на пару недель. И мы покатили по маршруту Неаполь — Сицилия — Мальта — Берлин. В Валлетте я чуть не разрыдалась — столько лет шла к картине Караваджо «Обезглавливание Иоанна Крестителя». Эта картина три на пять метров, но он так компонует, что ощущение, будто её размер — пять на десять сантиметров. «Фома неверующий» в Берлине — самое сильное религиозное полотно, которое я когда-либо видела! Но картины «Мученичество святой Урсулы», которую я планировала посмотреть в Неаполе, не оказалось на месте, в этот момент она гостила в Мадриде. Если бы «Фомы» или «Иоанна» не было на месте, поездку можно было бы признать полным провалом... Но через полгода в Метрополитен привезли «Мученичество святой Урсулы» — гора пришла к Магомету.

— Любой из натюрмортов Сезанна — это одни из моих самых любимых вещей не только в искусстве, но и в жизни.