Метрополитен-музей Ирины Барсковой. Часть 1. Вдова Караваджо

— Я родилась в Калининградской области, потом моя семья некоторое время жила в Риге, а когда мне было 11, вернулась в Москву — мои мама с папой были оттуда родом. 3 апреля 1980 года, в 23-летнем возрасте, я вместе с бывшим мужем переехала в США по линии еврейской иммиграции.

— Я вам не скажу за всю Одессу, но я точно помню. Всегда жила только на Манхэттене. Первые четыре года — на севере острова в районе Инвуд, совсем рядом со средневековым филиалом Метрополитен-музея под названием Клойстерс, куда я ходила почти ежедневно и называла его своим «придворным» музеем. Потом 11 лет жила в Гринвич-Вилладж, после которого перебралась в Верхний Ист-Сайд — теперь мне до музея минут 20 неспешным шагом.

Закончила Университет Нью-Йорка (NYU) по двойной специализации: искусствоведение и французская литература. Кроме того, были факультативы по философии и фотографии, когда она была ещё своего рода магией — волшебством проявки и печати под красной лампой.

— Попасть действительно трудно, даже волонтёром. Но если у меня получилось, значит, возможно — я ведь обычный иммигрант из семьи разночинцев, никаким знакомствами на тот момент воспользоваться не могла.

В 1983 году мой профессор, преподаватель испанской живописи, спросил меня, не хочу ли я поработать в Метрополитен-музее в отделе европейской живописи. Волонтёром — без зарплаты.

Итак, начала как волонтёр, но потом они сами решили мне платить. Скажу сразу: младшему научному сотруднику, кем я тогда официально являлась, платят мало, немногим больше установленного властями штата минимума.

Довольно скоро после моего трудоустройства начались выставки-обмены между США и СССР, и, как это часто бывает, руководство музея подумало: «Зачем нам нанимать переводчика, когда в штате есть русскоговорящая сотрудница?» Так я начала работать заодно и в качестве переводчика.

— Есть одна интересная история, которую можно вспомнить. В 1984-м я уже училась в аспирантуре, как раз напротив музея, — совмещала. В аспирантуре у меня был курс испанской живописи, которой я в принципе не занималась. Ещё в те времена меня прозвали Вдова Караваджо, так как моей специализацией в аспирантуре была итальянская живопись первой половины XVII века, и кроме как о Караваджо, я ни о ком не говорила.

А целью семинара по испанской живописи было написать статью о какой-нибудь испанской картине для каталога. И мне досталась «Исцеление слепого» Эль Греко. Таких картин всего три, так как художник часто делал тему с вариациями. Та, что в Дрезденском музее, считается самой ранней из написанных (над ней Эль Греко работал ещё в Венеции), это никто не оспаривал. Та, что висит в Парме (написанная в Риме), признавалась второй. А третья, самая большая и лучшая из всех, висит у нас в Метрополитене, и вроде как она была написана в Испании спустя много лет.

Я смотрела-смотрела на эту картину, и что-то у меня не сходилось — в итоге я пришла к выводу, что это не третья, а вторая, и написана она была ещё в Венеции, а не в Испании. А та, что в Парме, написана в Риме, и между ними буквально пара лет, а не 20, как считалось. Журнал Метрополитен-музея (Metropolitan Museum Journal), очень солидное издание, выходящее раз в год, опубликовал мою статью об этом важном открытии.

— Музейный искусствовед много пишет — статьи, книги, каталоги, много путешествует и готовит выставки. Главная цель и задача этой профессии — понять творческий процесс большого художника. Для этого мы изучаем не только главных, но и второстепенных авторов, вчитываемся в их биографии, анализируем цайтгайст.

— В 1975 году в Пушкинском музее была выставка «100 картин из музея Метрополитен». Помню, как, отстояв большую очередь, мы все бегали от импрессионистов к Эль Греко, потому что «Вид Толедо» был самым большим хитом выставки. А в середине 80-х, с началом перестройки, пошли делегации из СССР. Приёмы один за другим — дресс-код Black Tie, пришлось купить очень элегантное классическое вечернее платье, ставшее своего рода униформой.

Как я уже рассказывала, меня быстро привлекли в качестве переводчика, и вот, помню, приехала одна из первых делегаций, а я очень волновалась. «Расслабься, подумай, кого там присылают сопровождающими, — одни студенты», — успокаивало меня начальство. Но вышло иначе, сопровождающими оказались завотделом западноевропейского искусства Эрмитажа Ирина Новосельская и глава реставрационного отдела Пушкинского Глеб Карлсен. Причём они настаивали, чтобы суточные им платили не 75 долларов в день, а 25 — из-за какой-то путаницы с передачей части денег в Министерство культуры и отчёта на таможне.

— Видимо, это должно было вселить в него мысль, что русское искусство широко представлено в музее и американцам очень интересна русская культура. Кстати, когда приезжал Сахаров, мы водили его в основном по громадной выставке Дега.

— Сахаров для советских людей моего поколения, наверное, самая значимая фигура, с которой я была лично знакома. Помню, он крепко пожал мою руку с большим кольцом на пальце, и я, видимо, невольно скривилась от боли, так что он стал сразу извиняться. А я ему сказала, что извиняться должны все мы перед ним...

— Позвольте задать вам вопрос: сколько норвежских художников вы знаете?

— Именно! Но когда вы приходите в Национальную галерею Осло, там оказывается чертова прорва норвежских художников, а в мировую хрестоматию попал только Мунк. По аналогии — из российского искусства в мировых музеях будут только иконы (по этой теме Россию относят к византийскому искусству) и авангард. Но, с другой стороны, в Нью-Йорке есть музей Рериха, поскольку он какое-то время тут жил, и сюда съезжаются его последователи со всего мира.

Я всегда держу пари, что нет такого словосочетания на Брайтоне, в котором я не нашла бы ошибку. Но иногда и одного слова хватает — из последнего, например, «рестоврация». Однако любимой вывеской остаётся «Саленные животики от салмона» (оригинальная орфография в обоих случаях сохранена. — В. К.).

— ...да, но ньюйоркцы никогда не платят их полную цену. Есть опция «плати сколько хочешь» — пусть даже один цент. Раньше это распространялось на всех, включая туристов, но с недавнего времени действительно только для резидентов города — на кассе проверяют вашу карточку-удостоверение (в которой указан адрес проживания. — В. К.). Когда я только приехала, сразу пошла сюда, мне что-то объясняли про эту схему — я ничего не поняла и заплатила полную стоимость. Наверное, это была самая важная инвестиция в моей жизни. Говорят, в Нью-Йорк можно приезжать только для того, чтобы ходить в Метрополитен. Видимо, именно это я и сделала.

— Во-первых, даже продав все билеты по максимальной цене, вы и близко не получите сумму, требуемую музейному бюджету. Во-вторых, частные лица регулярно и с большой охотой делают крупные пожертвования. Что хорошо в Америке — благотворительность списывается с налогов, поэтому многие богатые люди предпочитают давать деньги музею, а не Налоговой службе США. Какая-то государственная поддержка тоже есть, конечно, но примерно 90% всех денег — это частные дотации.

Помимо денег, жертвуют и сами предметы искусства. Это широко распространённая практика, но есть одно принципиальное отличие от других музеев, которые собирают с миру по нитке. В Метрополитен короли пушнины, железных дорог и стали (Джон Морган, Генри Хавемейер, Джек Лински и прочие) жертвовали целыми собраниями. Помимо темы с налогами, есть ещё один ключевой момент.

— Да. Метрополитен — это музей мирового искусства. Но в отличие от Лувра и Эрмитажа, которые располагаются во дворцах, здание Метрополитена строилось постепенно, пристраивались целые павильоны под конкретные коллекции. И строился он именно как музей, впрочем, как и Пушкинский.

В Нью-Йорке есть Музей современного искусства (МоМА), есть Музей индейцев, есть художественные коллекции (например Музей Гуггенхайма), есть Музей естественной истории (там тоже всё сразу, но больше «в мире животных и аборигенов»). И есть Метрополитен — один из трёх величайших музеев мира, и я не думаю, что в сложившемся порядке нужно что-то менять.