Алёна Залуцкая: «Самый трудный материал — это люди».

— Самого момента я не помню. Полуторалетнюю меня привезли на Крайний Север — в Магадан. Вот там до очень взрослого уже состояния я и жила в маленьком авиационном посёлке. Мой папа не просто лётчик — он был музыкантом, довольно известным в Магадане. Его группа — она называлась «Крылья» — играла что-то в духе Led Zeppelin. Даже записи остались. Правда, потом случился пожар, много добра пострадало…

— Наверное, основной определяющий меня как художника ритм — отсутствие прямого угла в сознании. Его как такового в моем пейзаже не было с детства. Я много времени проводила в открытых пейзажах — была сама себе предоставлена. Своеобразным росла ребёнком. Родители называли меня малахольной. Постоянно где-то зависала, при первой возможности пыталась что-то рисовать и лепить. Меня разрывало между артистической и художественной деятельностью. Папа мечтал, чтобы я стала певицей. Когда мне стукнуло шесть, меня попытались отвести на прослушивание в музыкальную школу.

— В отцовской группе мой дебют состоялся намного раньше. Я пела со сцены знаменитую песню: «Будь проклята ты, Колыма, что названа Чёрной планетой. Сойдешь поневоле с ума — оттуда возврата уж нету». Это была моя коронная, сколько себя помню, песня. И моё первое выступление затвердело в памяти — всё как вчера. Поселковый клуб был полон. Второй магаданский авиационный отряд и все-все службы в полном составе — в зале. Когда я закончила петь, весь зал встал. Представляете, десятки серьёзных людей, а за ними лозунги — что-то там про догоним и перегоним.

— Я всегда понимала, что петь могу и просто так. Что такое быть певицей? Вышел и поёшь. А вот стать художником — это казалось серьёзной задачкой. Поэтому, когда вопреки моей воле родители решили отдать меня в музыкальную школу, я в знак протеста поставила на руку горячий утюг. Родителей это так потрясло, что они тут же всё отменили. Вообще всё. Больше они меня никогда не трогали… Потом я сама нашла себе художественную школу, заставила родителей подписать заявление «тут и тут». Действовала самостоятельно.

— У нас было небольшое сообщество детей. Все ровесники. Клуб с совершенно замечательной библиотекой — там состоялась моя первая выставка. Мне как раз исполнилось пять. Я представляла скульптуру!

— На Колыме нет глины. В этом же примерно возрасте я её только впервые понюхала — моя соседка, юная девушка Ольга, привезла с материка немного глины в баночке от диафильмов.

— Я точно помню, когда он случился — родители купили первый цветной телевизор, «Радуга». Мы жили тогда в бараке, вместе с другими семьями. И вот первый кадр, который я увидела, — это была тарелка крупным планом, которая крутилась под бравурную музыку. На тарелке чья-то рука делала какие-то цветы. А я в этот момент ириску в рот засунула. И зависла.

— Меня ещё было забрасывало в разные подразделения художественной деятельности. Я очень хотела стать художником театра. Потом закончила промышленную графику и упаковку — дизайн по сути. Склонялась больше к скульптуре. А в итоге выбрала керамику.

— С дизайном все просто. Я закончила художественную школу с красным дипломом, не стыдно было поступать хоть в Ленинград. Но меня из Магадана на материк согласились отправить в единственный город страны — в Новосибирск. Потому что здесь бабушка. И потому что здесь только-только открылось единственное отделение этого самого дизайна в стране. Инициатором нашего художественного училища выступил почётный гражданин города Александр Чернобровцев. Представьте, разом преподавали Сокол, Древик, Кириллов! Выдающиеся шрифтовики! Наталья Владимировна Олешко ещё. Вот какие люди открывали это училище! Поначалу в нём было единственное отделение — промышленная графика. Это теперь там учат и на педагогов, и на художников театра…

— По сути, да. Художественное образование и должно происходить поэтапно, неторопливо, судьбоносно. Наше училище потрясающее, оно входит в пятёрку лучших в стране и сейчас.

— В моей истории 3,5 завода. Потому что три настоящих завода и один кооператив. И если заводы можно вспоминать без дрожи — это школа жизни и школа капитанов, то кооператив…

— Сразу после училища у моей семьи образовался некий долг. Назовем его так — долг чести. Папа решил, что все мы должны перед нашими кредиторами этот долг отработать. Мы продали квартиру, случился дефолт, у нас остался только холодильник и... долги. Вот я и отправилась в кооператив, чтобы трудиться под руководством прожжённых закалённых сидельцев. У нас на Колыме таких было много — я знала, как себя вести, что можно, а чего нельзя. Так что в социальном плане сложилось приемлемо. Но вот то, что мы там делали, оказалось настоящим испытанием. В юности тебе хочется быть свободным. Да ещё «на беду» в училище научили быть художником. И вот ты делаешь каких-то охотников и индейцев, подсолнухи дурацкие из гипса, задуваешь это всё нитрокраской. Мужчины увозят поделки на рынок, а там какие-то люди это всё покупают. А ты мучаешься от стыда и бессмысленности. Нас две таких работницы было — я и ещё одна девушка, которая не поступила в «Муху». Мы очень быстро втихаря от взрослых научились курить и пить. От тоски замахивали по рюмахе, курили сигареты работяг… Это был наш внутренний протест. Хорошо, что родители не узнали. А мы выпивали и мечтали, как вырвемся и стартанём ракетами.

— Мы учимся через страдание. Жалость, любовь и терпение — три основы познания. В кооперативе было как раз страдание, помноженное на терпение.

— В общей сложности я проработала там два года. И всё это время копила деньги. Накопила почти на два года образования. Начало 90-х я жила на эти деньги с пластиковыми французскими сосисками, Zuko и майонезом. Это были лихие студенческие годы. Вообще, жизнь художника при кажущейся богемности и беспредельности — это такая пахота, такой труд! Ты просто физически не успеваешь ничего. А если ты ещё и изображаешь из себя панка и тусовщика — у тебя вообще не останется времени на работу. И наоборот, если ты работаешь, всю суету планируешь на остатки времени. Если они вдруг появляются... В какой-то момент в стол вот так уткнулась, поднимаю глаза — 50 лет. Я ничего не помню. Отложилась только работа и те, кто ко мне в мастерскую приходил. Даже замуж выйти было некогда, не то что...

— Начнем с того, что лёгкая промышленность уничтожена в стране. Нас, художников ДПИ и МДИ, готовили для предприятий. Я должна была поступить на завод конструктором. Только когда я выпускалась, в нашем регионе уже не было ни одного предприятия — и сейчас нет. А раньше их только в Новосибирске действовало три, и четыре — в Кемеровской области. Что остаётся художникам, скульпторам и керамистам?! Скульпторы ждут грантов и частных инициатив, соболей, «крышующих» Новосибирскую область. А художники — что будет прекрасный арт-маркет «Дёрн», что к нам придут в мастерскую добрые люди, что нам предложат сделать выставку, туда придут другие добрые люди и купят наши уникальные произведения.

— Я поступила в Красноярский государственный художественный институт. Причём собиралась на скульптуру. Я ведь всегда готовилась заниматься объёмом, варила пластилин, лепила втихаря. И вот приехала и выяснила, что скульптура в очень плохом состоянии в Красноярске. Мертвяк! Я выложила работы на отборе, и меня сразу на три факультета зацапали — на промышленную графику, на живопись, на керамику. Вернее, не так. Сидел там такой маленький человек с бородой, играл в шахматы с охранником. Поглядывал рассеянно. А все вокруг шелестели: «Мигас-Мигас-Мигас». Я глянула на него — а он бог. И умище, и стать. И вот этот Александр Мигас подходит: «А ты куда, девочка, собралась?» И я ему вру, ничего не могу с собой поделать: «На керамику». Он всех отодвинул: «Она на керамику, ко мне». Я ещё своим умишком сообразила — там же глина и неограниченный к ней доступ!

— Сначала был Театр кукол. К несчастью, эту работу уничтожили. А ведь мне всегда казалось, что это самая важная работа в моей жизни. Абсолютная самоотдача. Мы сделали то, что не имело аналогов…

— «Данко» — частная инициатива Группы компаний «Стрижи». И там единственный раз пока что нам удалось осуществить большой проект — многометровую ландшафтную скульптуру. Конечно, не без компромиссов, но получилось органично, поступаться принципами не пришлось. Работа достаточно абстрактная, но жителям она нравится — и они её хранят.

Скажу больше, это была «пьеса в двух актах». Во втором мы жгли керамическое «Сердце Данко» в присутствии шести тысяч жителей на дне рождения микрорайона. На излёте праздничного файер-шоу, под открытым небом, после многих часов огня, разбили пышущую жаром печь. И в снопе искр, взметнувшихся в ночное небо, родилось пылающее, горячее «Сердце Данко». В повести Максима Горького сердце было растоптано людьми и искрами разлетелось по степи. Наше «Сердце Данко» было создано в горячих искрах.

— Я категорически против ставить зрителя перед фактом. Малая архитектурная форма в городе не имеет права быть гиперреалистичной. Все эти реверансы перед весьма средним вкусом, что мы видим в городе, недопустимы. Мы должны вести зрителя за собой — мы же авангард! Уличная скульптура — не фотозона.

— Дьяков гений. Нам повезло, что у нас есть его памятник академику Юдину, — это лучшая скульптура нашего города. Мы живём во времена Дьякова...

— У художника каждый раз есть выбор — работать с заказчиком или стоять в позе «чего изволите». Сегодня ты пойдёшь на уступки, поскорее получишь свой гонорар, а завтра тебя смоет пеной. Тут важно твоё внутреннее решение — зачем я живу, небо копчу. А надежда — не знаю… Я никогда не думаю, войду я там куда-то или не войду. Вернее, точно знаю, что никто из нас никуда не войдёт, ни в какой «золотой фонд». Надо не от официального признания плясать. Я вот после последней масштабной персональной выставки поставила себе задачу — делать работы только музейного класса, сейчас художественное качество моих работ не дотягивает. Я должна работать медленнее, лучше и глубже.

— Это рост, я надеюсь.

— Стекло! Это благороднейший из материалов. Стекло я могу плавить, менять его пластические свойства. Конечно, у меня нет тех температур, как у коллег, которые занимаются только стеклом. Жизнь короткая, всё не успеешь. Мы работаем со стеклом, с металлом и бетоном. Сейчас вот освоила горячую эмаль.

По поводу глины что могу сказать? Я её знаю. Она перестала быть самоцелью. До определённого момента работа с керамикой была процессом образовательным, требующим погружения. А сейчас я в том волшебном состоянии, когда уже знаю материал — он больше не препятствие для замысла. Сейчас материалы вообще не важны для воплощения — всё определяет идея, мысль. И я возьму тот материал, который будет подходить — может, пластмассу, может, тряпку… А сложнее всего — человеческие отношения. Самый трудный материал — это люди.

— Ля Рошель — свободный город, который находится на Серебряном побережье Франции, это главный протестантский город страны. Всё перемешано в нём — миллионеры, клошары, яхты, дешёвые магазинчики, крепости и часовни. Выставка по итогам симпозиума проходила в почтенном и известном месте, в самом центре города, в галерее Порт Мобек. Зрителей, похоже, впечатлили эти почти шаманские приготовления, моя 12-часовая вахта. Свою 175-сантиметровую фигуру я начала обжигать в 7 утра. В этом деле многое зависит от качества дров. И заранее я просила предоставить мне пару кубов чего-нибудь вроде берёзы. На месте уже ответили: «У нас это дерево не растёт!» И я топила благородным лавром. И ещё немного дубом. Когда снимали кожух, фигуру Ангела захлестнул огонь, это было очень эффектно. Мы ещё и ещё раз повторяли этот эффект, осыпая фигуру опилками.

Зрители и правда чувствовали подъём, кричали, улюлюкали, как они обычно не делают на людях… Народ ликовал, на шум съезжались всё новые и новые зрители. И уже потом, когда скульптуру поместили в галерее, люди шли и шли, две полных недели паломничества французов к русскому Ангелу. Это был великолепный опыт.

— Насовсем. Мы строим здесь мастерскую, создаём свою арт-резиденцию. Наши ресурсы ограничены, и двигаемся мы медленно, но упрямо. Мы с моим мужем-физиком Николаем хотим дровяную печь.

Как сказали коллеги, построишь печь — будешь уважаемым человеком. Художники, с которыми я познакомилась на международных симпозиумах (а это самые титулованные керамисты от Бразилии до Америки), в один голос сказали, что приедут в Сибирь, как только я построю печь. Они хотят лес, пельмени и водку. Остальное у нас общее.