Заельцовский мамонт, древние жители Приобья и «белый» профессор Павел Павлович Хороших

Не то три, не то четыре тысячи лет назад (а может, и все пять) в бору, что нынче называется Заельцовским, случилась громкая семейная ссора. Женщины в те суровые времена были под стать эпохе — крепкие, коренастые, с хорошо поставленным ударом. Могли за себя постоять и в схватке с диким хищником, и в драке с разбушевавшимся мужчиной.

Слово за слово, джеб за хук — и случилось самое страшное, что могло произойти: сожители в ссоре побили все свои горшки. На дворе — каменный век, хороший гончар не на каждой неолитической стоянке отыщется, а уж сколько за свою работу запросит! Топор или наконечники для стрел можно самому обтесать и отшлифовать, а хорошую керамику сам не сделаешь. Увидев, что натворили, троглодиты склонились над разбитыми черепками и стали горе горевать да тяжёлые каменные думы думать. Вдруг слышат — переполох в посёлке.

— Беда! — кричит кто-то. — Мамонт из-под земли лезет!

Когда такое чудовище из-под земли лезет — тут уж не до личного горя, надо брать топоры и бежать закапывать его обратно. Даже в просвещённом XIX веке коренные жители Сибири были уверены, что мамонты живут под землёй. И рассуждали при этом вполне логично: по тайге да тундре эдакие монстры не ходят — значит, обитают в подземных чертогах. Все самые глупые заблуждения основаны на безупречной логике.

Китайский посланник Тулишэнь, совершивший путешествие по Сибири во время царствования Петра I, писал: «А находится в сей холодной стране некоторый зверь, который, как сказывают, ходит по подземелью, и как скоро солнце или тёплый воздух до него коснётся, то он умирает... имя сего зверя «мамунт». Вот и жители Заельцовского бора наверняка думали так же: увидели скелет подземного чудовища да и побежали закапывать шлифованными топорами от греха подальше.

Прошли тысячелетия.

В 1926 году по берегу Оби прогуливался потомственный иркутский казак и бывший хорунжий колчаковской армии Павел Павлович Хороших. Настроение у него было под стать фамилии: белогвардейское прошлое давно забыто, теперь он — уважаемый археолог и этнограф, профессор Иркутского университета, прибыл в столицу Сибирского края по научным делам и был принят как подобает: не в какой-нибудь затрапезной гостинице, а по высшему разряду — на лесных дачах Заельцовского бора.

Жизнь в Новосибирске бурлила: во второй половине двадцатых годов темпы роста города были самыми высокими в стране — выше московских!

Такая жизнь Павлу Павловичу пришлась по душе — он и сам был человеком живым и общительным. В один из погожих дней, гуляя вдоль Оби, профессор намётанным взглядом зацепился за осколки древней керамики на береговой осыпи.

Мог ли археолог пройти мимо такой находки? Да ни за что! Изучив найденное, он отнёс находки в Новосибирский краеведческий музей и оставил там координаты для будущих раскопок. А сам уехал в Иркутск, чтобы вернуться обратно в декабре для участия в очередном съезде — Первом сибирском краевом научно-исследовательском. На музейно-архивной секции он выступил с докладом «О составлении археологической карты Сибири».

Он вылез из-под земли в том же 1926 году. 28 июля новосибирские ягодники «увидели на узкой полосе берегового песка, под яром, огромный старый череп. Один из ягодников попробовал поднять его. Оказалось тяжело, и он отломил кусок верхней челюсти с зубом и привёз свою находку в новосибирский музей, который определил принадлежность челюсти мамонту. Обнаружение черепа мамонта, хотя бы и повреждённого ягодниками, очень заинтересовало сотрудников музея. Но ввиду текущей работы по перевозкам и недостаточного количества сотрудников (двое) выехать за черепом удалось только в ночь с субботы на воскресенье.

Череп, по рассказам ягодника, находился под обваливающимся всё время яром, между Мочище и кордоном Красный Яр. Когда экскурсанты с проводником подошли к месту, где находился остаток черепа, оно уже оказалось покрытым свежим ночным оползнем. О раскопке нечего было и думать, так как подмытый водой отвесный песчаный берег слишком неустойчив, и лопаты музейников погребли бы их самих. Пришлось ограничиться тем, что ранее расхитили жители Красного Яра»[1].

Сельчане успели выломать себе на память большой бивень и части лобной и височной кости черепа. На вопрос корреспондентки газеты Орловой, зачем им мамонтова кость, мужики снисходительно пояснили, что используют её в медицинских целях: измельчают и посыпают раны.

Вернувшись в редакцию, Орлова с сожалением написала: «Очень досадно на подразнившую природу: одним обвалом обнажила череп, другим — схоронила его. Но и то, что захватили, интересно. Черепных костей мамонта в музее ещё не было. Жаль, не удалось выехать сразу после заявки». Так заельцовский мамонт, пусть и изрядно потрёпанный местными жителями, снова скрылся под землёй.

Но когда же он ходил по новосибирской земле, живой и здоровый?

Мамонты — звери чрезвычайно подвижные, как и все травоядные. Чтобы прокормить себя, они должны были проходить в день десятки вёрст. И, возможно, один из них проснулся в своё последнее утро в районе нынешней улицы Большевистской, неторопливо прошёл по будущему Красному проспекту, окунулся напоследок в холодные обские воды и, отойдя от берега, лёг и умер от старости. В Западной Сибири мамонты вымерли в промежутке между четырнадцатым и девятым тысячелетием до нашей эры. Впрочем, кто его точно знает? На острове Врангеля они встречались всего лишь шесть тысяч лет назад.

Люди заселили Западную Сибирь задолго до исчезновения мамонтов. Но хоронить предков и обжигать горшки стали значительно позже. В одной из могил Ордынского района найдены человеческий скелет и два костяных орудия — две с лишним тысячи лет охотник давно позабытого племени пролежал, крепко сжимая их в руке. Две с лишним тысячи лет его дух охотился в сумрачных лесах нежити на умершие звериные души, пока не пришли археологи и не забрали из его рук древнее оружие. Меж костями скелета лежали в могиле маленькие «капельки» из речных раковин: когда-то они украшали одежду. Рядом с усопшим покоилась вырезанная из кости голова лося. Может, этот человек был не только первобытным охотником, но и первобытным художником? И долгими лунными вечерами, сидя на крутом берегу Оби, вырезал фигурки животных и своих соплеменников? И какая-нибудь длинноволосая и босая юная дева в звериной шкуре, украшенной речными раковинами, заглядывала ему через плечо?

Примерно три с половиной тысячи лет назад, когда каменные орудия сменились бронзовыми, в новосибирском Приобье воцарились андроновцы. Они были земледельцами, держали коров, овец, лошадей, дарили своим женщинам золотые украшения, делали прекрасную посуду с оригинальными узорами (среди которых попадаются и стилизованный крест, и стилизованная свастика), но к мертвецам относились скупо.

Три тысячи лет назад андроновцев сменили ирменцы. Они жили в огромных полуземлянках вместе со скотом и огораживали свои поселения высокими земляными валами и глубокими рвами. В одной из могил археологами найден скелет с бронзовым наконечником стрелы, застрявшим в позвоночнике. Своих покойников ирменцы опускали в открытые деревянные рамы-гробы, установленные в небольших могилах. Сверху землёй не засыпали. Так умершие и лежали скрюченными на правом боку, уставившись в стенку гроба, а сверху их поливали дожди, бил град, трепали полы одежд холодные ветра да заметал зимнею порой снег.

Лишь по прошествии одного-двух лет, когда тела окончательно разлагались, ирменцы закрывали гробы крышкой и присыпали сверху землёй. В те времена считалось, что душа не сразу покидает тело, а лишь когда останутся от него одни кости. Селькупы, например, и вовсе подвешивали мертвецов в мешках на ветки деревьев. Идёшь по лесу, а там мешки с покойниками висят, вездесущие пауки между ними свои толстые сети сплетают. Через несколько лет верёвку, на которой висел почти истлевший мешок, обрезали, он падал наземь, и кости рассыпались.

Примерно в VI в. до н. э. на несколько столетий воцаряются в наших краях представители «большереченской культуры». Это был многочисленный народ! Территория его обитания — от нынешнего Омска на западе до Новосибирска на востоке и Томска на севере. Большереченцы оказались большими поклонниками семейных ценностей. Даже могилы — и те у них были общими: под бревенчатым накатом в центре лежал глава семейства, а вокруг него — родня. Над каждым усопшим насыпался индивидуальный холмик, и когда вся семья уходила по путям мёртвых, эти холмики сливались в единый курган. Красиво, не правда ли?

Ещё у большереченцев было очень изящное оружие: бронзовые мечи, с рукоятей которых смотрели друг на друга орлиные головы, и бронзовые топоры с тонким и узким лезвием в виде птичьего клюва — этим клювом воины проламывали врагу в бою головы. Закат большереченской культуры начался за два-три века до рождения Христа. С севера пришёл сильный враг — кулайцы: именно тогда в районе нынешней Колывани и Верхне-Обского (Заельцовского) бора развернулись поистине эпические древние сражения, в которых люди с бронзовыми топорами потерпели поражение от северян с железными мечами, железными копьями и дальнобойными луками.

Ценой огромных усилий и больших жертв большереченцам всё-таки удалось остановить северян где-то между Колыванью и Ордынкой (если оперировать современными географическими названиями), и долгое время (I в. до н. э. — I в. н. э.) две культуры сосуществовали рядом.

Кулайцы оставили археологам уникальное захоронение-загадку: в отдельной могиле ими были похоронены четыре диких свиньи. Захоронение засыпали не землёй (как человеческое), а специально привезённой и тщательно утрамбованной глиной.

Начиная с VI в. н. э. в Западную Сибирь стали проникать тюрки, постепенно ассимилируя местное население. В XIII в. эту территорию подчинили себе монголо-татары, а остатки Орды в XVI–XVII вв. достались в наследство быстро набирающему силу Московскому государству.

В раскопках одного из татарских поселений времён хана Кучума — Чёртова городища близ новосибирского сада «Свобода» — принял участие в 1930 году и Павел Хороших. Под его руководством были найдены наконечники стрел и копий, топор, скребки и, конечно, керамика — предметы культур гораздо более древних, чем Средневековье. Находками в Чёртовом городище профессор Хороших доказал, что люди жили здесь не только во времена Кучума, но и за тысячи лет до него. Что он испытывал в тот момент? Азарт? Прилив творческих сил? Планировал ли он новые раскопки в Новосибирске?

Этого мы уже не узнаем: в 1931 году Павел Павлович угодил в тюрьму. Одна из участниц гражданской войны раскопала в эмигрантском журнале «Чехословацкий вестник» статью 1920 года, где мельком упоминался хорунжий Хороших и его карательный отряд, орудовавший в Бурят-Монголии. Заявительница воевала вместе с легендарным Лазо — заявление её проигнорировать не могли, и профессора арестовали. Характер у Павла Хороших оказался крепким — не каждый выдержит такой удар судьбы.

А бывшие друзья и приятели — коллеги по Иркутскому университету — не встали на защиту, а ещё больше «утопили» арестованного своими показаниями. Был ли он действительно тем самым командиром отряда, воевавшим с красными партизанами? Сам Хороших это отрицал. И хотя в обвинительном заключении его охарактеризовали «махровым контрреволюционером, тесно связанным с церковниками и реакционными профессорами», приговор по тем временам оказался мягок — три года лишения свободы. А исполнение и вовсе символическим: бывшего колчаковца отправили не валить лес в тайге и не рыть лопатой Беломорканал, а в Новосибирск, исполнять обязанности заведующего музеем Западно-Сибирского Севера при Управлении сибирских исправительных лагерей.

И даже когда в 1933-м был он досрочно освобождён, то никуда не ушёл, а продолжал трудиться в НКВД в той же должности, только уже вольнонаёмным — «научным сотрудником ГУЛАГа», как выражался сам Хороших. Уезжать в Иркутск и работать с теми, кто его предал, археолог категорически не пожелал. Только в 1947 году, когда никого из бывших коллег в университете уже не осталось, он вернулся домой.

В снятии судимости ему упорно отказывали (реабилитировали Хороших только после смерти, в 1989 году), но жизнерадостный профессор не унывал.

Благодаря этим воскресным выездам (финансировались они из личного кармана профессора) в Иркутской области были открыты десятки древних объектов.

Время от времени в Новосибирске велись разговоры о её раскопках, но вечно не хватало ни людей, ни средств. В 1941 году стоянка упоминалась среди объектов, которые следует исследовать в первую очередь. Планы у музейщиков в тот год были наполеоновские — организовать массовый археологический поход по области совместно с геологоразведывательным управлением, обкомом комсомола и областной детско-туристской станцией.

Но 22 июня, в первый день войны, отрядам было приказано срочно вернуться на базу, а 25 июля музейные ценности были переданы на хранение в Дом науки и культуры (строящийся театр оперы и балета), так как здание музея забиралось под военные нужды. Увы, после окончания войны была возвращена лишь часть переданных экспонатов, а документация, их сопровождающая, и вовсе пропала.

Последний раз неолитическое поселение, открытое Павлом Хороших, пытались отыскать в семидесятые годы, но так и не определились с местом — прежние ориентиры через столько лет не работали, а осыпи и обвалы надёжно схоронили от лопат потомков посёлок древних людей. Там они и спят до сих пор — в подземных чертогах под толщей песка и чернозёма. А в нескольких верстах от места их упокоения бродит по подземельям гигантский «мамунт», не спеша вновь показываться на поверхность.