Смотри, как массивно!

Но о чём бы ни мечталось горожанину, напоказ изображающему клаустрофоба, реальность городской жизни приучает его ценить компактность. И покупать компактность. А архитектура, в свою очередь, пытается эту уплотнённую жизнь хоть как-то одухотворить. На стыке этих двух порывов, к компактности и к приволью, и родилось то, что для современного города — главная его примета, главный символ. Детище это — микрорайон. Или жилмассив.

Например, французы. В 1930-х в предместьях французских городов начали возникать удивительные локации под названием «ситэ-жардан». Дословно — город-сад. Да, тот самый, что мелькал в стихах у Маяковского и в грёзах советских архитекторов. СССР тогда был в большой моде у креативной интеллигенции Запада.

Во-первых, западные архитекторы почитывали со словарём журнал «СССР на стройке». Ну и начитались.

Во-вторых, французское архитектурное сообщество имело с Советским Союзом и сугубо практическое соприкосновение — в портфолио Ле Корбюзье, этого «священного монстра» модернизма, видное место занимал московский Дом Центросоюза. Это и Москву вводило в клуб актуальных городов, и Ле Корбюзье добавляло очков. Дескать, у этих загадочных большевиков супердом построил, вот ведь храбрец какой! Кроме того, теоретические наработки Ле Корбюзье с энтузиазмом принимали у нас. И старались как можно скорее воплотить, даже не особо дожидаясь, пока их сама Франция распробует.

В общем, не будет натяжкой сказать, что СССР и Франция тогда играли в одну и ту же игру. Правда, город-сад по-французски несколько отличался от увражей советских конструктивистов. Ведь во Франции все такие проекты были сугубо инвесторскими. А французы реальные (не те, что у Дюма и в шансоне) — рачительны до занудства. Всё до последнего сантима рассчитано. И никаких там «ланфрен-ланфра».

С 1920 по 1939 год только вокруг одного лишь Парижа было построено почти 30 городов-садов. Не меньше — вокруг Реймса, Лиона, Марселя.

Городская квартира той поры стала гораздо компактнее в сравнении с жильём в старинных доходных домах. Выбыли из этого набора специализированные помещения (вроде кабинета или комнаты для женского рукоделия), их функции подхватила комната-ядро — уже не гостиная, а «ливинг». Столь же радикально изменились и сами здания.

Белые панельные 15-этажки в узнаваемой «тельняшке» балконов и лоджий — это так понятно любому москвичу или новосибирцу. Только построено всё это в период с 1927-го по 1931-й!

Комплекс из пяти высоток и десяти корпусов в 3–5 этажей спроектировали Эжен Бодуэн, Марсель Лодс и русский эмигрант Владимир Бодянский. Для быстроты строительства прямо на стройплощадке обустроили «префаб» — модульный завод-ангар для формовки панелей, которые навешивались на сварные металлические каркасы башен.

Справедливости ради стоит отметить, что тогдашних французов готовый комплекс впечатлял наотмашь — на фоне хибарок под щербатой черепицей бело-сахарные башни смотрелись просто космически.

К 1933-му, как бы по инерции, достроили ещё один П-образный дом и школу (обещали же, надо сделать). И всё. Столь огромные жилые комплексы стали несоразмерны упавшей под плинтус платежеспособности граждан. Технология высоток из газобетона выглядела в этом контексте и дорогой, и избыточно продуктивной — рынку было столько не съесть.

Строительные компании вновь стали возводить непритязательные пятиэтажки из кирпича. А что до комплекса «Ла Мюэтт» в Дранси, то его вскоре отдали под офицерские общежития для семейных — французское Минобороны выкупило его у горемычного девелопера буквально за гроши. Трест OPHBMS отполз от темы, потирая раненый бочок, и больше к делу индустриальной застройки не возвращался.

А во Вторую мировую у «Ла Мюэтт» появилась роль, о которой французы вспоминают застенчиво, с большой неохотой — там разместили сборно-фильтрационный пункт для французских евреев, распределяемых по концлагерям Европы.

Для тысяч людей обветшавшие квартиры «Ла Мюэтт» стали последним в их жизни нормальным жильём — после него только бараки в Освенциме и Дахау.

В 1976-м 15-этажки снесли под предлогом опасного износа несущих конструкций, а малоэтажные корпуса оставили, соорудив на площадке между домами мемориал, посвящённый их жуткой роли в военные годы. Корпуса, к слову, до сих пор жилые. Насколько уютно жить в доме с такой историей — вопрос дискуссионный.

Хотя первым примером комплексной застройки был именно московский рабочий посёлок Усачёвка, возведённый в 1925–27-х годах. Состоял он из девяти 4–5-этажных домов, прямых и Г-образных. Простая геометрия зданий позволяла создавать из них уютные кварталы-каре со скверами внутри.

В те же годы в Ленинграде, на Тракторной улице, построили жилмассив из 16 домов в 3–4 этажа. Рубленую композицию Усачёвки в Ленинграде решили не повторять. И обошлись с пространством типично по-петербургски — соединили корпуса усечёнными полудуговыми арками.

Арка тогда числилась элементом имперским, старорежимным. И конструктивизму вроде бы была не к лицу. Но в таком схематичном повторении она смотрелась вполне приемлемо.

Одновременно с Тракторным в Ленинграде возвели Палевский жилмассив из 19 домов, сложенных в пять дворов-скверов. В сравнении с дворами-колодцами старого Петербурга эти пространства смотрелись просто ошеломительно!

По нарезке квартир эти дома олицетворяли именно нашу, отечественную концепцию города-сада. В ней полный индивидуализм не приветствовался. Потому, помимо обычных для нашего времени двушек и трёшек, там были и «лайт-версии» коммуналок — четырёхкомнатные квартиры-дуплексы на две семьи с общей кухней, которая такой квартире служила точкой симметрии.

Вслед или параллельно Палевскому в Ленинграде строились и другие жилмассивы — Московско-Нарвский, Володарский, Кондратьевский, — в сумме больше двух десятков. В Москве тоже построили 26 рабочих посёлков. Особенно много строили в районе Мытной улицы и Шаболовки — на тогдашней южной индустриальной окраине, где ещё с дореволюционных времён стояли большие заводы и фабрики, выросшие до гигантских масштабов в ходе бурной сталинской модернизации.

Ну, посёлок, что такого? Ещё жив был полусельский дух старой Москвы, тот самый «город бязевый» из есенинского стихотворения, и в этом городе слово «посёлок» никому странным не казалось. Вплоть до самых поздних 50-х, пока на смену ему не пришло общесоюзное слово «микрорайон».

Московские дети, не моргнув глазом, декламировали зачин детского стишка про маму, милую-любимую: «Близ метро в посёлке Сокол в доме я живу высоком…» А вот их ровесники из остальных частей СССР над этим стишком зависали в недоумении: метро в посёлке? В доме высоком живёт? Блин, да что ж у них там, в Москве-то? Может быть, тогда и про дойку кур не врут? И про глазастые грибы в Рязани?

Три архитектора-соавтора — Гордеев, Тургенев и Воронов — спроектировали для привокзального квадрата улиц ансамбль из домов разного типа. Вдоль улицы Ленина/Челюскинцев — два «коридорных» дома с общими санитарными блоками, остальные — секционные.

Строился комплекс довольно долго: последний его дом на Омской, 89 был достроен в 1938-м, в совсем другом, тяжеловесно-нарядном виде — мода на конструктивизм к тому времени уже совсем прошла.

К концу 30-х принарядили в лепнину и фабрику-кухню, стоявшую чуть в стороне, но тоже входившую в проект. И вовсе не построили большой культурно-социальный блок в центре комплекса — сочетание киноконцертного и гимнастического зала, библиотеки, кружковых комнат, прачечной и парикмахерской. И средства уже поджимали, и сама идея коллективного пролетарского досуга утратила реалистичность под натиском житейской прозы.

По стилистике этот ансамбль очень похож именно на ленинградские жилмассивы ранних 30-х.

Что стало тому причиной — языковое влияние со стороны бывших ленинградцев-блокадников, осевших у нас, или коллективная влюблённость новосибирцев в невскую столицу, — сейчас уже и не скажешь точно. Но факт есть факт: слово «жилмассив» — друг и брат слову «мультифора». Оно уже такое новосибирское!