Попытка счастья № 1. Хрущёвки: от надежды до посмешища

Быстровозводимое серийное жильё так привычно считать образом из 60-х. Мол, говорим «панельный дом» — подразумеваем «хрущёвка». А потом — девятиэтажные 70-х, 16–18-этажный дом-пластина с нынешних окраин… Ну, и так далее. Что-то очень-очень практичное и непричастное к большой красоте.

Практичность — это вообще сложная штука. Она довольно далека от понятия «радость». Помните, в детстве: тебе дарят что-то нужное-полезное, на взрослый взгляд (зимние ботинки, например, или пальто на вырост). И пристально ждут твоей восторженной благодарности. А ты не в восторге полностью. Ты вообще-то хотел пушку для мыльных пузырей или немецкий калейдоскоп с тремя сменными капсулами, как у первого парня в классе. Потому что радость — это мыльная пушка и труба со стекляшками, а не зимние ботинки. Радость иногда должна быть немного непрактичной.

Так и с «панельками». Они были сугубо утилитарными. Да, их нужность и уместность была абсолютной: как оперативная замена бараку, избе и комнате в коммуналке панельный дом был безупречен. Но уже первым новосёлам казалось, что в сухой деловитости хрущёвки им чего-то недостаёт.

Это самое «что-то» и потерялось на пути к идее общедоступного жилья. Путь был дольше, чем кажется. Потому что начался он не в 60-х, и даже не в конце 50-х, а гораздо раньше. В середине предвоенного десятилетия.

Довоенная «панелька»? Звучит диковинно. Но они были. Точнее, есть до сих пор. Ибо первые «панельки» до сих пор стоят на проспектах Москвы. Просто нынешние горожане не узнают в их облике быстросборные дома. Даже и не догадываются. Потому что первые «панельки» совершенно не имеют той типичной, всем знакомой «икеевской» легковесности. Довоенные конвейерные дома — типичные сталинки. Которые даже мощнее и монументальнее, чем дома-ровесники из кирпича.

Поначалу, с 1935-го, лицевой рельеф монтажных блоков напоминал обычный ордерный декор — на них формовали пилястры, характерный античный орнамент меандр (цепочка угловатых спиральных завитков), пояски и клинчатые камни. Пилястры и полуколонны пускали по линии вертикальных стыков, потому они отлично маскировали сборность дома. Постепенно, к 1938-му, московские архитекторы вошли во вкус и перестали стесняться блочной сути зданий. Тем более что к этому побуждало и дебютантское несовершенство технологии. Первые советские сборные здания монтировались из трёхтонных бетонных блоков. Технология их формовки ещё не была отточена, потому толщина «камней» была слегка блуждающей — плюс-минус три сантиметра. Для маскировки этой погрешности было придумано очень остроумное решение — закруглённый руст. Будто это и не тиражное изделие вовсе, а плод трудов каменотёса.

Вообще-то, каменотёс — отнюдь не технократический персонаж. Откуда-то из образного ряда Древнего Рима, Египта, пёстрых тираний Месопотамии.

Так что нарочитая архаичность ложных мегалитов никого не смущала. В грубости этих глыб была мощь, а уравновешивала её такая же литая имперская узорчатость — порталы, карнизы, подоконные плиты с круглыми и ромбическими картушами. Первые блочные дома не стеснялись даже своего врождённого цвета — всех оттенков серого, от светлого, почти белого до графитового. Красить эти дома в первое десятилетие их жизни никто даже не брался — оттенки бетона казались самодостаточно элегантными.

Среди первых панельно-блочных зданий есть дома разной степени звёздности. Одни воспринимаются просто в общем ряду стильных сталинок, другие — достопримечательности национального значения.

Например, крупноблочный дом на Большой Полянке — просто статный красавец в общем ряду сталинских зданий этой улицы. Зато дом у ипподрома — одно из московских туристических чудес, у подножия которого толпятся пузатые экскурсионные автобусы. Спроектировал его всё тот же архитектурный дуэт, что и бо́льшую часть панельных «довоенок» —Андрей Буров и Борис Блохин. Строилось здание очень быстро по меркам эпохи, всего неполный год — с 1939-го по 1940-й.

К панельному дому непривычно применять эпитет «шедевр», но ведь так оно и есть в этом конкретном случае! Ажурное здание на стыке Беговой улицы и Ленинградского проспекта — технологический апофеоз всей довоенной стройиндустрии. Текстурированные панели с круглыми картушами реалистично изображали мрамор, а для лоджий, в которые выходили кухни, книжный график и дизайнер Владимир Фаворский придумал удивительные стены-экраны с ажурными изображениями цветущих и плодоносящих райских деревьев. У экранов была прозаическая базовая функция — прикрыть и затенить содержимое лоджий, которое и тогда уже состояло из набора «велик-лыжи-валенки-мебель, которую пока жалко выбросить, а в комнате держать уже стыдно».

Бетонные решётки от Фаворского не только блестяще справились с миссией «антитрэш», но и стали главной изюминкой здания. Дом этот с рождения и по сию пору зовут Кружевным и Ажурным. Да, кое-где с бетонных ветвей отвалились каменные цветы, птицы и белки. Но в общих чертах дом всё так же великолепен.

В 1940-м предполагалось, что именно этот дом будет мастер-моделью для индустриального домостроения. Но за 40-м годом пришел сами знаете какой. И тема ускоренного тиражного строительства встала на паузу, а снялась с неё к началу 50-х. Концепт от Блохина-Бурова-Фаворского идейно и эстетически отлично подходил для страны-триумфатора, но в послевоенных экономических реалиях всё это «дорого-богато» смотрелось неподъёмно. Было решено поискать решения подешевле.

Первой пробой пера, точнее рейсфедера, стала ленинградская новостройка 1954-го — монументальный дом на улице Севастьянова. Трио архитекторов (Б. Н. Журавлёв, В. С. Васильковский, А. Д. Кац) создало типичное детище эпохи — огромный, в целый квартал, домище, в котором только намётанный инженерский взгляд мог бы опознать «панельку» — объемы, пропорции, декор — всё как у «всамделишных» сталинок.

Даже обрамлённая колоннами сдвоенная арка тут имеется. Арка — это, по меркам ранних 50-х, всё равно что фетровая шляпа для взрослого мужчины той же поры: без неё и на улицу-то выйти неприлично. Добавляли солидности и балконные ограждения. В Ленинграде на их дизайн тогда в принципе не скупились — формовали по большей части из высококлассного чугуна, в центр решётки сажали красивый рельефный картуш или медальон, а по бокам, на угловых столбиках — чугунные шишечки. Даже в патетичной Москве шишечка на балконной ограде слыла тогда избыточным пижонством, зато в Ленинграде числилась практически каноном.

Надо ли говорить, что никакой дешёвкой или эрзацем такой дом не выглядел. Напротив, ленинградская новостройка кочевала тогда по медийным страницам — из «Огонька» в «Строительную газету», из «Стройгазеты» — в «Строительство и архитектуру», оттуда — обратно в «Огонёк», из него — в журнал «Советский Союз», адресованный зарубежной публике. Вот, мол, как быстро у нас красоту-то строят!

Через год, в 1955-м, в теме снова отметился Ленинград. Там на улице Полярников возвели ещё один быстросборный дом.

Собрали его из заводских панелей всего за 79 дней. Технологическая сущность тогда ещё никого не смущала. Более того, её даже подчеркнули геометрическим узором из плитки, наложенной на панели прямо на заводе. В рисунке облицовки архитектор Александр Васильев опирался на цитатную базу помпейских орнаментов.

Помпейские мотивы уже побывали популярными перед войной, в эпоху ар-деко. Но старомодным такой дом отнюдь не выглядел: плоскостной, но яркий орнамент смотрелся свежее и радостнее в сравнении с лепниной. И по восприятию это не протохрущёвка, а скорее технологичная, взбодрившаяся сталинка. Сталинка смарт-формата.

Просторные комнаты, раздельные туалеты и ванные, высокие потолки (3,5 метра), большая кухня (12–14 квадратных метров). Пресса тогда буквально захлебнулась восторгами, ибо дом всем виделся идеалом. Вот оно, счастье общедоступного жилья, под рукой и на глазах. Совсем рядом. Так тогда казалось.

Примечательно, что у дома этой серии были и региональные аналоги из традиционных стройматериалов. Например, именно такими домами занято внутриквартальное пространство вдоль нашей улицы Богдана Хмельницкого — от «Космоса» и до Павловского сквера.

Новосибирский вариант имеет те же пропорции и квартирографию, что и дом на ленинградской улице Полярников. Просто материал его — не узорчатая панель, а кирпич и шлакоблок. Вариацию из панелей в Сибири тогда ещё не освоили.

Впрочем, наш город в сюжете о протохрущёвках тоже поучаствовал вполне по-взрослому: тут был локализован концепт уже упомянутого ленинградского дома на улице Севастьянова и родственной ему московской серии II-05, дебютировавшей тоже в 1954-м.

К слову, общегосударственное погружение в тему после войны началось еще при жизни Сталина: 9 мая 1950 года Совет министров СССР издал постановление № 1911 «О снижении стоимости строительства». Им было инициировано проектирование первых ЖБИ-комбинатов. Блочный или панельный бескаркасный дом был обозначен как приоритетный формат. Новосибирск, можно сказать, попал в первую волну этого движения: на улицах Александра Невского и Учительской, на Морском проспекте в новеньком Академгородке построили крупноблочные дома, сочетавшие в своем облике велюровую респектабельность уходящей сталинской эпохи и восторженный техницизм эпохи наступавшей.

Две квартиры на площадке, почти трёхметровая высота потолка (2,95 м) и даже декор на деталях — канелюры, тяги, картуши, словом, одной ногой эти дома стояли в идеализированном мире Большой Архитектуры. Но рядом так соблазнительно маячила другая тропа, ведущая, казалось бы, в ещё более сиятельные дали. Почему все хрущёвки не стали подобием нарядных зданий Морского проспекта, а стали тем, что есть — этому есть несколько объяснений, каждое из которых, по сути, апокриф. То есть звучит убедительно, но было или не было — не ясно. Апокриф № 1 — влияние… французской Компартии. Да, так причудливо. Морис Торез, газета «Юманите», всё такое…

В полной сюжетной развёртке легенда такова: Никита Сергеевич посетил Францию и там, в новых кварталах Парижа, Гавра и Марселя, увидел быстровозводимые дома для алжирско-тунисских переселенцев. Колониальная Франция тогда как раз ускоренно схлопывалась внутрь самой себя, так что первооснова у легенды таки есть. Прямым вдохновителем хрущёвок сторонники этой легенды называют жилмассив в Гавре, построенный в конце 1940-х по проекту Огюста Перре на месте ковровых разрушений Второй мировой.

Огюст Перре и в довоенном СССР был уважаемым и цитатным специалистом, а гаврские многоэтажки из сборного железобетона, говорят, вошли в восторженный ум Никиты Сергеевича, как разогретый нож в масло. Дескать, именно оттуда в нашу реальность перекочевали гостиные с невнятным разделением кухонь и прихожих, минималистические лестничные площадки со стоящими встык дверями квартир. Оно и впрямь похоже.

Колонн из циклёванного бетона в советских пятиэтажках в принципе не было, но принцип «распашонки» во входной зоне узнаётся как родной. И антресоль над проёмом! В скупых на места хранения хрущёвских квартирах антресоль — наше всё.

Узкие площадки, которые мгновенно загромождал собой даже детский велосипед «Орлёнок», в Гавре тоже вспоминаются на раз-два.

Правда, детища Перре были не в пример разнообразнее. Да, из сборного железобетона. Но у французских протохрущёвок имелись вполне функциональные лоджии, панели украшались рельефами и облицовочной плиткой из ракушечника и туфа. А сам силуэт жилмассива был разнообразным: были тут не только пятиэтажки, но и дома в семь-девять этажей, были перпендикулярные стыки корпусов, были этажи «на курьих ножках», по-пижонски висящие над тротуаром. В СССР такой праздный простор меж колонн забили бы каким-нибудь часовым ателье или молочной кухней, а в Гавре как раз пустота под висячим этажом и считалась чарующей.

Как бы то ни было, прижившаяся даже среди строителей легенда гласит, что окончательная мастер-модель массового многоквартирного дома была взята именно у французов. Дескать, Хрущёв хотел деятельно поддержать историческую родину «Марсельезы», неровно дышащую к коммунизму, и потому цитатная база именно такова. Легенда сентиментальная, не лишённая искристого французского «оля-ля-ля», но очень уж политизированная.

Более реалистичная версия состоит в том, что хрущёвка упростилась сама, в родных пенатах, без всяких ветров из Гаврской гавани. Родилась каноничная хрущёвка в Москве, как этакая инверсивная Василиса Прекрасная. То есть по обратной схеме: из царевны — в лягушку.

Итак, фаза царевны. В середине 50-х в Москве, как и в Ленинграде, шли эксперименты со сборными постсталинками. Базовый дом этого сюжета появился на Хорошевском шоссе в 1955-м. Как и ленинградские разработки или знаменитый Ажурный дом у московского ипподрома, дом на Хорошевском шоссе лихо маскировал свою сборность: стыки плит были искусно прикрыты пилястрами, вдоль карнизов тянулись гирлянды мясистых бетонных фиалок и райских плодов, а подъезды были декорированы порталами с полуколоннами. По соседству возвели ещё 15 похожих зданий — полновесный жилмассив! Было в них не пять этажей, а четыре, но поскольку сами этажи были выше, куцыми эти здания вовсе не выглядели. Для разработчика зданий, архитектора Виталия Лагутенко (да-да, это дедушка утека-а-ающего «Мумий Тролля»), инновационное пространство вдоль шоссе могло бы стать полем триумфа. Но…

Фаза лягушки. Как раз к завершению микрорайона на Хорошевском шоссе подоспело легендарное постановление «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве». Пожалуй, не было в истории нашего урбанизма более злосчастного, более дурацкого совпадения. Но дурацкие совпадения потому-то таковыми и зовутся, что оказываются «прицельно неуместными».

Дома Хорошевского жилмассива было велено рационализировать: новая версия подросла на этаж, а стены из плит лишились всего декора. Не только пухлых мичуринских яблок из бетона, а вообще любого намёка на украшения. Более того, в первых версиях рационализированного дома даже балконов не было. Только литые из бетона лотки-цветочницы, обрубками торчащие под нижней кромкой окон.

Дитя, вызревшее к 1957-му, получило суровое и лаконичное имя К-7. Среди московских строителей эти дома обрели прозвище «лагутенки», но оно осталось сугубо столичным, из профи-контекста. Остальная страна новинку звала просто хрущёвками.

Эти четырёхподъездные пятиэтажки без подвала собирались из деталей 20 наименований (в большинстве «Лего»-наборов для дошкольников позиций вдвое больше), монтаж занимал от 12 до 24 суток. Такое изделие отлично подходило для агитсюжета «Стахановские прорывы советских строителей». Собственно говоря, в таком медиаконтексте оно и использовалось. В это довольно трудно поверить, но в начале 60-х в кварталы панельных зданий приезжали экскурсионные автобусы, дабы гости столицы могли полюбоваться темпами урбанизации.

Гости, надо сказать, вполне искренне любовались, грезя, когда такая же технологичная прелесть появится и в их городах. Ну, она и появилась. Региональное тиражирование пошло очень бойко.

Очень символичен в этом смысле наш, новосибирский полигон процесса — проспект Маркса. В начале 60-х он выглядел как настоящая грань эпох: на аллее вдоль общежитий НЭТИ ещё шеренгой стояли на грузных пьедесталах комсомольские венеры и адонисы в труселях и робах из щербатого гипса, а по обе стороны от студгородка уже громоздились кварталы новеньких пятиэтажек. Большая их часть построена из красного кирпича и силикатных блоков, но есть в этой стае и диковинная птица: в глубине квартала, под адресной табличкой «Космическая, 12/1» притаилась первая новосибирская «панелька» 1960-го — жёлтый, абсолютно плоский дом, разработанный в Москве инженером-конструктором Дыховичным.

Суровостью облика он похож на первые «лагутенки», но отличается фасадными панелями, удлинёнными — в два окна шириной. Потолки тоже выше, чем в поздних панельках — 2,7 метра. В Новосибирске этот дом так и остался штучным — для тиражирования в панельном варианте в итоге утвердили серию 1-335, разработанную в Ленинграде Львом Юзбашевым, и московскую серию 1-464 (1-464А), потом — серии 1-468 и 1-467.

А вот серия 1-467, разработанная в той же Москве еще в 1959-м как развитие 464-й, в самой столице никогда не строилась — только в ближнем Подмосковье и в остальной стране. Примечательна она узкими прямоугольными панелями с брутальным декором из обсыпной гальки или колотой плитки и единственным окном на торце — строго в середине стены. На фоне остальных хрущёвок дома серии 1-467 выглядели необычно. Не сказать, что красивее, просто несколько более странными. И неудивительно, что молва вскоре «перепридумала» им происхождение — диковинные пятиэтажки стали величать «литовками». Хотя реального отношения к Литве они не имели — там их точно было не больше, чем в остальном СССР, в разработке серии меланхоличная прибалтийская республика тоже никак не участвовала — просто строила у себя, дополняя мелкими локальными изюминками (вроде самобытной оконной фурнитуры).

Это просто один из городских апокрифов — не иначе попытка «подкрасить» ландшафт экзотикой. «Литовка» звучит если не роскошно, то с каким-то пряным, корично-кофейным привкусом…

Это была такая коллективно-интуитивная попытка усилить разнообразие средствами языка. Просто разнообразия в итоге стало не хватать. Просто коллективная мечта о доступно-технологичном жилье на полпути между Ажурным домом и «литовкой» заспешила, ломанулась сквозь кусты, споткнулась, заблудилась, растрясла корзинку, шляпку потеряла. И куда-то забрела, вся помятая, зарёванная и испуганная. Ну, она ж наивная была. Мечты — они, увы, такие…