Первый из шикарных. Новосибирский гигант ар-деко

В открыточной иерархии Новосибирска это здание долго было номером два, уступая первенство лишь оперному театру, который, в свою очередь, для нашего города то же, что Нотр-Дам для Парижа или Кремль для Москвы. Более того, Стоквартирный успел побыть даже первым в списке достопримечательностей — пока оперный стоял в лесах и неспешно (почти в темпе собора) обретал своё величие. Здание это необычно тем, что по функции оно — жилой дом. Многоквартирные дома довольно редко попадают в топ-лист городских памятников. Исключения — барселонские «доходники» от Гауди, и, пожалуй, всё. И ещё наш герой.

В отличие от доходных домов 1900-х, у него нет никакого звучно-поэтического имени. Просто Стоквартирный дом. Для Новосибирска 1930-х этой количественной неординарности было вполне достаточно. Та эпоха вообще любила цифры, количественные показатели. Ажиотаж первых пятилеток сделал календарную статистику всенародно любимой наукой, и вскоре «восторг количества» стал всем понятной эмоцией. Так что в стальную чувственность 30-х имя дома отлично вписывалось.

Стоящий на площади Свердлова, хоть и по адресу: Красный проспект, 16, Стоквартирный — плоть от плоти этой площади, которая наглядно олицетворяет выставку развития Новосибирска. Ведь тут по воле скорострельной новосибирской истории собрались буквально все архитектурные стили XX века: модерн 1900-х (детская больница, а изначально Реальное училище), промежуточная эстетика, перешагивающая от «буржуазного» модерна к рационализму (здание Сибревкома, ныне художественный музей), сияющий стеклом и алюминием конструктивизм Крайисполкома, ордерная лепная узорчатость треста «Запсибзолото», переливчатый рельеф Большого зала филармонии и розовые пряники так называемого капромантизма — выглядывающие из створа улицы Сибревкома особняки 90-х.

Стоквартирный дом в этом пёстром, максимально полифоническом ансамбле даже не первая скрипка, а, пожалуй, первый альт. Ну, или первая виолончель. Если, конечно, такое возможно в оркестровой иерархии. Потому что он тут «в центре всего». Потому что царит и доминирует. Олицетворяя очень редкий для советского города стиль — зрелое ар-деко. И архетип дома-дворца.

Да, к 30-м общество разлюбило хижины. И вновь распробовало дворцы. Девиз про «мир хижинам» стремительно устарел. Существенное их количество поглотила в 1934-м стройплощадка Стоквартирного. Заодно поглотила она и каменную пожарную каланчу. Эту деталь ново-николаевского ландшафта потом, в новом веке оплакивали гурманы купеческой старины. Но тут уж, как говорится, на каждый чих не наздравствуешься, ибо сравнение потерянного и приобретенного взамен — вопрос заведомо без ответа.

В 1934-м этот дом задумывался как ведомственный жилкомплекс для работников Крайисполкома (никакой Новосибирской области в ту пору еще не было, город был столицей огромного региона под названием Запсибкрай).

В общем, этакий аналог московского Дома на набережной. Только без реки. Кстати, сходство между этими домами-мемами могло бы быть ещё больше. Они и физически были бы похожи. От стеклянно-бетонного Крайисполкома дому, согласно первой версии проекта, доставалась конструктивистская игра каменных и стеклянных граней. Но через год после начала стройки архитектурные предпочтения сменились быстро и радикально.

1935-й — официальный год смерти советского конструктивизма. В 1935-м страна получила ударную дозу понятной и очевидной красоты — первую линию Московского метрополитена. Словосочетание «подземные дворцы для народа» быстро стало лакомым газетным клише, дворцов захотелось и наверху. Не будет преувеличением сказать, что метро стало могилой конструктивизма: после 1935-го этот стиль быстро, спешно и напоказ разлюбили даже самые стойкие его адепты. Правда, упорствовали германские инспецы из Баухауса, но искусствоведы в кителях и френчах быстро объяснили архитектурным беженцам, кто тут музыку заказывает. И инспецы погрузились в учтивое молчание.

Как бы то ни было, в 1935-м проект принялись эстетически обогащать. А. Д. Крячков пересмотрел общую пластику здания, а его напарник В. С. Масленников сделал декоративную детализацию. Ориентировался дуэт Крячкова и Масленникова на работы Огюста Перре — самого модного и авторитетного архитектора предвоенной Европы. Творчество этого человека Масленников и Крячков знали детально. Причём Крячков с Перре не просто были фактически ровесниками (Крячков всего на 2 года младше), но и в пору творческой молодости даже успели побыть эпистолярными собеседниками.

Понятно, что в 30-х было уже не до переписки, но обо всём, что делает Перре, Крячков знал отлично. Например, очень впечатляли Крячкова фирменные находки французского коллеги — ажурные бетонные решетки, стены, геометрически расчерченные разноцветной венецианской штукатуркой. А особенно — так называемые горизонтальные кессоны, фасады с рельефным членением на глубокие ячейки.

Эстетика Перре была, пожалуй, идеальным предметом вдохновения — наполовину модернизм, наполовину — классика. Как раз то, чего хотелось и публике, и властям — всем, кто подустал от суровой машинной грации конструктивизма.

От конструктивизма Крячков и Масленников взяли мощные башни-барабаны — «шарниры» двух углов огромного дома. В этих угловых башнях расположены, пожалуй, самые элегантные и монументальные подъезды здания. Украшенные стройными вазонами, балюстрадами и витражами в глубоком кессонном рельефе, по вечерам эти подъезды казались роскошными каменными светильниками.

Созерцательное восприятие было для большинства горожан единственной формой контакта с этим зданием: предназначалось оно для сотни самых счастливых новосибирских семей. Квартирный фонд состоял из помещений, которым никогда не грозило быть коммуналками: 10 пяти-, 30 четырёх-, 40 трёх- и 20 двухкомнатных квартир.

В четырёхкомнатных и трёхкомнатных квартирах имелась немыслимая для прежней уравнительной эпохи деталь — примыкающая к кухне комната прислуги. Для поджарых 20-х это было ошеломительно, а для зенита 30-х — совсем не предосудительно.

Предполагалось, что государев человек, думающий в режиме 24/7 о благе народа, не должен заморачиваться глупыми мыслями о том, кто сварит суп с клёцками, заберёт из образцовой трудовой школы его ребёнка, почистит его габардиновый френч и полуфетровые валенки-ботфорты. Для этого есть Нюра. Или Глаша. Или Марфинька. Ну, кто-то специально нанятый из народа. Почти как при царе-батюшке. Только с профсоюзным билетом и трудовой книжкой.

В лице Стоквартирного дома социальная реальность словно сделала полный оборот стрелок и отчетливо зазолотилась имперским блеском. Ирония состояла в том, что в реальную имперскую эпоху, в бытность Ново-Николаевском город не мог вообразить такую постройку даже в грёзах. Уже не обладая физическим сходством с московским Домом на набережной, Стоквартирный вполне повторял его ситуативно: по ночам жильцы с таким же трепетом прислушивались к жужжанию лифта в гулком сетчатом коробе. Звук этот весьма походил на лебёдку гильотины, и ассоциация эта была не только акустической.

В общем, многие из первых жильцов даже статусом новосёла не успели толком насладиться. Зато самому дому в тот же сумрачный год счастье досталось полной чашей: 11 декабря 1937-го он собрал весь призовой пакет (диплом 1-й степени, золотая медаль и Гран-при) на Международной выставке искусств и технологий в Париже.

Примечательно, что эта самая выставка, проходившая в Париже регулярно, была заодно и «малой родиной» стиля, в котором был исполнен Стоквартирный дом. В 1925-м на этой выставке явился миру стиль ар-деко — стиль, который на два неполных десятилетия стал эстетическим «я» межвоенного мира. В некоторых странах ар-деко так и называют — interbellica, то есть стиль «между войнами». Да, звучит слегка инфернально. Но ведь так оно и есть: ар-деко зажат между двумя войнами, как экзотическая бабочка между стеклами энтомологической расправилки.

Несоветскость этого здания бросалась в глаза критикам. Например, вице-президент Академии архитектуры СССР А. И. Гегелло сетовал, что дом обладает чертами здания из капиталистического мегаполиса, и для Новосибирска он какой-то не наш. В 30-х подобное замечание от высокого архитектурного начальника могло иметь для порицаемого специалиста долгосрочные и катастрофические последствия. Однако обошлось. Для карьеры Крячкова и Масленникова нездешняя элегантность дома последствий не имела. Ну, а для города последствия самые замечательные — за Уралом он один такой.

Неудивительно, что такой дом-феномен не мог остаться в судьбе Новосибирска просто самым большим жилым зданием. Многие архитектурные откровения, явленные его обликом, потом цитировались в других тогдашних новостройках. Например, перед самой войной в одном из соцгородков Новосибирска возвели несколько зданий, повторяющих собой мотивы мерцающего гиганта на площади Свердлова, — четыре шестиэтажных дома на улице Жданова (ныне улица Авиастроителей) и ещё один пониже, переменной этажности (четыре и пять этажей), по адресу: улица Республиканская, 11.

Материалы и детализация, конечно, попроще — вместо мерцающей венецианской штукатурки обычная. Но родовые черты те же: мощная башня-ось, вмещающая самый престижный подъезд, сетка витражных окошек в кессонах, балюстрады и рустовки, мощные консоли больших балконов. И конечно, общее ощущение нестеснительной парадности. Это были своего рода «районные филиалы» Стоквартирного дома, предназначенные не для краевых управленцев, а для важных специалистов Чкаловского завода.

Этот флёр нерядового жилья здания сохраняли вплоть до 80-х, пока не устали от времени и не поблекли под напором ремонтной инициативы домовитых, но простоватых мужичков. Ордерный балкон, превращённый таким «самоделкиным» в убогий стеклянный скворечник с рассадой внутри, — зрелище не менее тяжкое и депрессивное, чем козы гуннов на руинах Колизея.

Впрочем, есть у эстетики Стоквартирного и более свежие, более счастливые цитатные перепевы. Так, цветовые и рельефные схемы Стоквартирного дома повторены по ту сторону Оби — в чертах жилого комплекса «Булгаков». И, наверное, повторятся где-нибудь ещё. Ведь этому дому судьбой предписано удивлять и вдохновлять.