Несбывшийся Новосибирск, часть I. Чертёж на облаке: 1900-е — 1920-е годы

Ему некогда. Тем не менее, под грифом «Не получилось» в его памяти хранится немало яркого.

От раннего, ново-николаевского периода этой коллекции досталось четыре проекта. Зато каких! Успей они воплотиться, город имел бы совсем иную самооценку и иной уклад характера.

Народными домами в царской России именовались прототипы советских дворцов культуры. В советских учебниках архитектуры такая формулировка, конечно, не приветствовалась: полагалось считать, что формат ДК — чисто социалистическое изобретение. Это правда лишь отчасти — советские ДК и клубы строились предприятиями и имели чёткую корпоративную приписку — Дворец шинников, Дворец металлургов, Клуб «Обувщик», Дом культуры Красных Казанских валяльщиков — и тому подобные диковинные имена.

А старорежимные Народные дома индустриальной идентичности не имели. Строились они на сумму казённых денег, народных сборов и меценатских вложений. Поскольку этот фактор в каждом городе империи был индивидуален, то и Народные дома получались, скажем так, по-разному. В Петербурге, Одессе, Казани или Риге — побогаче, в городах второго ряда — поскромнее.

Но при различии габаритов и архитектурного уровня средней имперской нормой был расклад «один город — один Народный дом». Такой универсальный очаг культуры для всего города. Комплектация была типовой: библиотека, комнаты для кружков, гимнастический зал, театральный зал (никаких кинозалов: кино тогда считалось плебейским аттракционом, недостойным стен Народных домов), детская игровая комната.

В столичных и квазистоличных городах в НД имелись и диковинные форматы — обсерватории или роллердромы (линолеум, необходимый в зале для катания на роликовых коньках, тогда уже производили в Риге и Варшаве).

Народному дому городская Дума нашла очень эффектный участок — на улице Воронцовской (ныне ул. Свердлова) между Николаевским (ныне Красным) проспектом и Кабинетской улицей (ныне ул. Советская). Для комплексного решения оргвопросов в ноябре 1911 года была создана комиссия под председательством Григория Ивановича Жерновкова, проект заказали Андрею Дмитриевичу Крячкову.

Крячков сделал проект очень быстро — за два с половиной месяца, к 11 января 1912-го. 15 августа 1912 года состоялась торжественная закладка здания.

Купол — главный формфактор и доминирующий элемент. Позже эта идея счастливо обретёт каменную плоть в другом новосибирском здании.

Газетчики, к слову, не лукавили: Крячков и впрямь задумал очень симпатичный объект. На стыке ар-нуво и неоклассицизма, с многоярусным залом на 1188 мест, со сценой и оркестровой ямой на 30 музыкантов, с элегантным фойе. Зрительный зал венчал собой купол на деревянном каркасе из гнутых балок-ламелей — 18 метров в диаметре и стеклянная люкарна в центре.

Для тогдашнего города это был сенсационный уровень комфорта, простора и элегантности. Стремясь избежать буквальной и скучной греко-римской цитатности, А. Д. Крячков добавил к классике самые энергичные мотивы ар-нуво — декор из кованого металла и крупные пропорции.

Некоторая «эгоцентричность» пропорций вообще очень ярко отличала неоклассику 1910-х от классицизма александровско-николаевского — их было не спутать.

Крячков таким акцентом во славу современности сделал монументальную арку, прорезающую собой фасад. В арке, уравновешивая её отважный гигантизм, стояла колоннада из четырёх коринфских колонн.

С августа 1912-го до первых военных залпов 1914-го успели возвести лишь подвальный этаж. Здание даже не успело показаться над уровнем земли.

Это было ходовым решением для многих зданий, достраивавшихся в военные годы. Например, их очень легко опознать в предреволюционной застройке Томска или Иркутска.

Но Министерство народного просвещения даже такой эконом-вариант не устроил, в ссудах на достройку Народных домов отказывали даже губернским городам: именно так «завис» уфимский Народный дом. А совсем юному городу и подавно было не на что надеяться. Так что резолюцию «В ссуде отказать» в городе встретили с грустью, но без особого удивления.

«Заготовка» Народного дома потом, в двадцатых годах, вросла в здание Сибревкома и растворилась в нём, а театральный зал под куполом город таки получил. И преогромный! Вы догадываетесь, о чём я. Но это уже совсем иная эпоха и иной сюжет.

Второй образец предреволюционной «гипотетической» архитектуры —

спроектированное для Ново-Николаевска Константином Константиновичем Лыгиным.

В новосибирской истории этот архитектор оказался чуть в тени А. Д. Крячкова, но личность эта соразмерна по масштабу. Лыгин много строил в крупнейших городах империи — в Петербурге, Риге, Саратове, Самаре. В предреволюционные годы он возглавил строительно-архитектурное направление в Томском технологическом институте, в значительной мере сформировал архитектурную «физиономию» Томска 1900-х.

Ново-николаевская миссия Лыгина неархитектурной публике менее заметна, но она отнюдь не мала. Например, в Ново-Николаевске по проекту Константина Константиновича в 1898 году завершили кладку стен собора Александра Невского, а очаровательный особняк отеля «Метрополитен» — целиком его детище. В данном контексте «метрополитен» не имеет отношения к подземной электричке, это всего лишь французское слово «столичный», популярное тогда гостиничное имя.

Архитектурный почерк Лыгина отличался от крячковского. Крячков был адептом ар-нуво во всей его восторженной новизне.

Константин Лыгин модернистом, можно сказать, не был. Он творчески сформировался в 1870–80-х, родным стилем для него был бель-эпок — эклектичная эстетика, основанная на комбинировании античных мотивов, барокко и рококо, готики и мавританской архитектуры. Нарядный и при этом основательный бель-эпок публике нравился даже больше, чем зыбкий, ажиотажный, провокационный ар-нуво.

Ар-нуво — слишком ново, слишком странно. Бель-эпок — орнаментально, дорого-богато, понятная красота, основательный шик, по-королевски. Очень по-королевски. Причём в буквальном смысле: стиль этот в 1880-х еще иронично величали «эжени́к» или «эже́ника» — по имени французской императрицы Евгении, бывшей большой его поклонницей.

Самый внушительный лыгинский проект для Ново-Николаевска — Дом Закупсбыта — был исполнен именно в «эженике»: монументальное четырёхэтажное здание с аркадами, гранёными куполами и балюстрадами, густо населённое барельефами и статуями. Среди скульптурной живности числились аллегорические фигуры, грифоны, сфинксы с девичьими личиками и витиеватыми причёсками, маскароны Меркурия и Юпитера.

В нижнем ярусе задумывались просторные магазины с витринами крупнометражного остекления. По композиции и объёму Дом Закупсбыта был бы очень похож на нынешний универмаг LUKSE. Но они, конечно, не родственники — просто так совпало. Точнее сказать, СОВПАЛО БЫ. Потому что шансов родиться у этого здания не было никаких: спроектировано оно было перед самой революцией, а скульптурный декор был таким обильным и сложным, что для него попросту не нашлось бы умелых исполнителей в молодом городе.

Чтобы ощутить, как остро в Сибири стоял вопрос с качеством фасадных скульптур для «эженики», достаточно посмотреть на некоторые здания Красноярска или Иркутска: на них обитают довольно неуклюжие изваяния — путти с недетскими лицами и ручками-колбасками, одутловатые нимфы и львы, похожие на котов породы скоттиш-фолд.

Скульптурный декор — это вообще отдельная коллекционная группа «несбывшегося». У Новосибирска целая виртуальная глиптотека по этой части.

Например, при проектировании

в комплекс его должна была входить акцентная башня, увенчанная аллегорической скульптурной группой — три мускулистых обнажённых пролетария с гранёными мышцами, вздымающие над головой земной шар, оплетённый разорванными цепями. Глобус должен был быть изготовлен из гранёного стекла на металлическом каркасе, дабы светиться изнутри. Всё это должно было называться «Маяк освобождённого труда».

Воплощения башня не получила — сначала комиссию смутила нагая рубленая мускулатура красных атлантов, потом выяснилось, что гранёный глобус в цепях некому изготовить — в Сибири предприятий, способных создать такой объект, тогда не было.

В башне со скульптурной группой должна была расположиться радиостанция — что тоже близко к идее маяка.

В двадцатых успели возвести только основание башни (справа). А потом изменились архитектурные вкусы — здания в стиле рыцарского замка стали казаться слишком угрюмыми.

Скульптуры на здании всё же появились — в 1936-м, после его надстройки. Но в виде барельефов и без всяких аллегорий — надёжно одетые советские люди, занятые трудом и отдыхом.

На стекле споткнулся и другой скульптурный проект ранней советской поры. Правда, каменную плоть он обрёл. Не хватило самой «вишенки» — того самого стеклянного акцента.

По изначальному замыслу авторов монумента, скульптора В. Н. Сибирякова и инженера А. И. Кудрявцева, факел в мощной пятерне должен был быть более реалистичным — с пламенем из подсвеченного рубинового стекла. В конструкции изваяния был подготовлен герметичный кабель-канал, а в чаше факела — гнёзда для ламп.

Но сумбурные реалии 1922 года внесли свои коррективы: заказ на скульптурное пламя из стекла, размещённый на одном из московских заводов, попал в жернова логистики.

В общем, на время, пока прекрасное рубиновое пламя не отыщется, на факел водрузили пламя, литое из бетона — полый лепной колпак, прикрывающий собой пустое гнездо для прожекторов. Дескать, проектное пламя вот-вот подвезут, и всё будет как задумано. Бетонное — это временно. Чисто на период ожидания.

Но, как известно, временное очень склонно к тихому превращению в постоянное. Роскошная красная стекляшка так и не нашлась, а потом и к бетонному огню все привыкли.

Вообще, в амбициозных двадцатых у города были ещё более впечатляющие планы на монумент в сквере. Предполагалось, что каменная рука, пробивающая глыбу, — это лишь первая очередь комплекса.

Да, в двадцатых говорили именно «жертв революции». Формулировку про героев ввели в тридцатых, когда слово «жертвы» стало казаться слишком сентиментальным и слезливым. Пантеон замышлялся купольным зданием, в центре которого должна была стоять фигура Ленина, а своды купола подсвечивались бы алым, как бы намекая на вечную, негасимую зарю.

Предполагалось, что в Пантеон будут периодически «догружать» новых павших за дело мировой революции. А в том, что павшие эти вскорости будут, в 1922-м вообще никто не сомневался. У молодой советской республики были большие планы на этот мир. И готовность к побочным ресурсным расходам тоже была пламенная. Потому Красный Пантеон — штука нужная.

То, что в самом центре города будет плотно насыщенное кладбище, тогда никого не смущало, ибо в юном СССР были своеобразные взгляды на погребальную тематику. К классическим погостам власти и идеологически подкованные граждане относились с плохо скрываемой брезгливостью (там кресты, ангелочки, часовни и прочая религиозная мишура), а новое, атеистическое кладбище воспринималось как позитивный объект современной инфраструктуры.

И Новосибирск в этом плане не уникален: от ранних двадцатых в центрах многих наших городов остались кладбища-скверы. Первая половина двадцатых — это вообще какая-то подростковая заворожённость мортальной тематикой, прямо как у 13-летних эмо двухтысячных годов. Это всё кипело-кипело, клубилось-роилось, естественным образом достигло апофеоза в январе 1924-го. И окончательно выгорело-выпарилось примерно к 1928-му.

Кроме того, сработал и сугубо прозаический, технологический фактор: многие проекты ранних двадцатых были причудливо-фантастичны до полной маниловщины. И походили больше на видения религиозного экстаза, нежели на объекты из металла и камня. Их невозможно было «приземлить» ни к какой смете, невозможно было расписать по технологической карте. Инженеры-сметчики просто не могли осмыслить их — попробуйте-ка расписать смету экстатической галлюцинации! Пантеон сибирских революционеров в современном контексте выглядит откровенно инфернально. Трудно даже представить, как он воспринимался бы наяву, тем более что остались от этого замысла только упоминания в прессе 1922–23-х, даже эскизов его не стали сохранять в силу быстрого убывания моды на красную некроромантику. В общем, явь СибРевПантеону не светила в принципе, даже если бы проект дожил до технологического рывка тридцатых, до бурной предвоенной урбанизации. Впрочем, у новосибирских тридцатых своя коллекция неслучившегося.

О ней — в своё время.