Новосибирское архитектурное эго: ярче, чем кажется, моложе, чем кажется

Одна из самых массовых «народных» претензий к Новосибирску — отсутствие собственного архитектурного стиля. Выражается она чаще в онлайновой среде общения, нежели живьём. И если начать разбираться в личности порицающего, то за душой у него обычно обнаруживается один из трёх типовых аспектов: «сами мы не местные, проездом видел»; «жил тут в детстве, двадцать лет назад»; «мне мужик знакомый рассказывал».

В общем, на безликости Новосибирска почему-то настаивают люди, имеющие о нём дистанционные познания или видевшие его весьма давно. Есть ли свой стиль у Новосибирска нынешнего? Разбираемся посредством детального анализа.

Архитектурный модернизм — вообще довольно любопытное понятие. Оно практически конгруэнтно понятию «XX век».

На протяжении всего столетия Новосибирск наживал свою эстетику, своё архитектурное эго. Да, делал он это неровно — то в темпе вундеркинда на экстернате (реального вундеркинда, а не горемычной девочки Алисы), то в темпе забубённого второгодника. Который и парень-то, в принципе, неглупый и с разными дарованиями. Просто ему не до этого вашего саморазвития, некогда ему. Совмещать несколько граней личности в одном эго — это вообще очень по-новосибирски. Потому в архитектурном табеле Новосибирска адское месиво из сочных пятёрок с плюсом, скучных троек и залихватских колов.

Конечно, рядовому горожанину, зрителю-дилетанту было бы приятнее, если бы у Новосибирска были при себе более пышные архитектурные образы. Например, неоготика, молитвенно восторженное барокко и пенное, русалочье рококо. Если был бы финтифлюшечный бель эпок в духе Парижа. Или венский сецессион-стиль, завораживающий, как детский калейдоскоп. Чуток Барселоны тоже очень хочется. Было бы чудесно, если бы Новосибирск имел коллекцию стилей, как в мировых столицах. Хотя бы как в одной из них.

Но тут есть именно то, что есть. И первопричина именно такого положения дел звучит убийственно для любого мечтателя, для любого любителя сослагательных наклонений.

Новосибирск, увы, младше «золотого века» европейской архитектуры. Большая часть мировых столиц получила свои достопримечательности в период, который историки сейчас величают «золотым веком Европы».

Да, золотой век был у обеих — и у Европы, и у её урбанистики. Это, между прочим, один и тот же период — как велик-тандем, один на двоих. Продлился этот суперпериод, как говорится, «от четырнадцати и до четырнадцати». То есть с 1814-го, когда постнаполеоновская Европа из континента феодальных королевств стала превращаться в континент индустриальных империй, и вплоть до 1914-го. Когда эта самая Европа макроимперий совершила зрелищное самоубийство.

Новосибирск в этот период практически и не попал. Точнее, он ухватил своей детской ручонкой последний, ускользающий поручень на задней площадке трамвая «Желание». Но у чудесного трамвая к тому времени уже коротило бугель и колёса рвало с рельсового пути. Так что такое себе везение — юному городу от «золотого века» мало что перепало. Новосибирск застал самый последний этап этого периода.

Причём новосибирская архитектура профессионального типа, архитектура, получающая стилевую атрибуцию на системных основаниях, — она-то ещё моложе! Ибо первые каменные постройки Ново-Николаевска (за исключением собора Александра Невского) относятся к так называемой «народной архитектуре».

«Народная архитектура» — это деликатный, классово сглаженный синоним определения «купеческая».

Ну, они просто визуально живописнее — поддёвочка малиновая, картуз с розаном, сапоги бутылками, кукморские валенки, расшитые алыми петухами, — словом, весь этот Островский-Кустодиев. Биржевой маклер из Петербурга или разбогатевший железнодорожный инженер — они-то куда скучнее на вид. Кем бы ни был по сословию заказчик конкретной стройки, ранний слой каменной ново-николаевской архитектуры — это архитектура непрофессиональная или полупрофессиональная.

Да не увидится вам в этих словах ничего обидного: непрофессиональная — это не определение качества, это определение ПРОИСХОЖДЕНИЯ. Просто создавали её люди, работавшие вне прописанных архитектурных трендов того времени.

То есть о различиях между бельгийским флореальным ар-нуво и венским сецессионом, между московским цветистым модерном и сдержанным питерским, между барселонским гаудианством и стокгольмской скандикой они не слышали. Да и не интересовала их эта проблематика — слишком абстрактно-возвышенная, слишком далёкая от маленького бойкого города у большой реки. Творя из фигурного кирпича дома-теремки и дома-прянички, они не соотносили плоды своих трудов с актуалитетами из столичных архитектурных журналов.

Игнор этот был отнюдь не из-за провинциальной нелюбознательности (со здоровым любопытством у первых новониколаевцев было всё в порядке). Просто люди, вовлечённые здесь в градостроительную практику, были реалистами. И опирались они на точно обозначенную дельту возможностей.

Архитектура с именем, архитектура с актуальными стилевыми приметами в нашем городе связана прежде всего с личностью Андрея Дмитриевича Крячкова. С Крячковым и с рационалистическим модерном, который он своим творчеством олицетворял.
В провинции, в городах, не входивших в сообщество «Две столицы плюс Варшава, Рига, Одесса, Ростов, Казань, Саратов, Самара и Нижний Новгород», модерн имеется в основном рационалистический.

Модерн/ар-нуво в богатом наряде из скульптуры, витражей, мозаики и фасадной керамики — сокровище нескольких городов-счастливцев из вышеприведённого списка. Это тогдашние мегаполисы (в демографических пропорциях царской России, страны преимущественно сельской), это тогдашние центры силы.

Впрочем, в штучном порядке иногда везло каким-нибудь Уфе, Рыбинску или Таганрогу — там по воле амбициозных и патриотичных энтузиастов появлялись образцы орнаментального, подчёркнуто гламурного модерна.

Но более типичным, более реальным вариантом для негубернских городов был модерн рационалистический, в котором сложных строительно-отделочных технологий по минимуму — ровно столько, чтобы оправдывать само понятие «новый стиль». И почти нет скульптурного декора сложного фигуративного типа. Никаких грезящих русалок, никаких пышноусых викингов, никаких рыцарей и лилий. В сумме это походило не на Москву или Одессу, не на работы Виктора Орта для Брюсселя и Парижа, а на петербургскую архитектурную практику. Петербургский модерн тоже предпочитал быть сдержанным на декор. Точнее, для финтифлюшечного ар-нуво в этом городе была уверенная альтернатива. И у каждой вариации стиля была взаимно равновесная фан-база в кругах горожан и зодчих.

Преобладание на периферии рационального модерна объясняется очень просто: для качественного воплощения орнаментального ар-нуво в городе должно быть большое количество высококлассных художественных ремесленников — специалистов по витражному делу, по художественной ковке, мозаичников, скульпторов-макетчиков, создающих из глины или гипса прототип, и скульпторов-формовщиков, переводящих гипсово-глиняные фантазии коллег в майолику, мрамор, гранит и бетон.

Нестоличные города в дореволюционной России были маленькими — или меньше 100 тысяч населения, или чуть больше. Потому найти всё это сообщество в одном городе или даже собрать из соседних было делом заведомо нереальным.

Да, случалось, что на какой-либо из кадровых позиций этого списка конкретный город пытался сэкономить. Но точка экономии сразу же была видна в финальном облике здания.

Потому, например, уфимский «флореаль» не спутаешь с казанским, а одесский — с таганрогским.

В общем, Новосибирску по объективному раскладу истории достался именно рационалистический модерн/ар-нуво. Причём очень хорошего качества. Да, не пышный «флореаль». Да, сдержанный. Но эта сдержанность была упругой и звонкой. И дала долгое эхо. Продуктивное эхо. Многозвучное эхо. О его оттенках и предметных воплощениях — в следующей главе.